сдает позиции и подрывает значимость своих слов, если пытается напрямую вмешаться в человеческие дела и говорить на языке убеждения или насилия. Именно эту позицию и ее значение для политической сферы мы сейчас рассмотрим.

Положение вне политического пространства, – вне сообщества, к которому мы принадлежим, и компании тех, кто нам равен, – определенно можно охарактеризовать как один из разнообразных модусов пребывания наедине (Alleinsein; being alone). Среди экзистенциальных модусов говорения истины выделяются уединение философа, изоляция ученого и художника, беспристрастность историка и судьи и независимость того, кто обнаруживает факт, свидетеля и репортера. (Эта беспристрастность отличается от вышеупомянутой беспристрастности квалифицированного, представительного мнения тем, что она не достигается внутри политического пространства, а присуща требуемой в таких занятиях позиции внешнего наблюдателя.) Эти модусы пребывания наедине различаются во многих отношениях, но их объединяет то, что каждый из них, пока он имеет место, исключает всякую вовлеченность в политику и верность делу. Разумеется, они знакомы всем людям; они суть модусы человеческого существования как такового. Только когда мы делаем один из них своим образом жизни, – и даже в этом случае мы не будем жить в полном уединении, изоляции или независимости, – он может прийти в противоречие с требованиями политического.

Совершенно естественно, что мы начинаем осознавать неполитическую и потенциально антиполитическую природу истины – Fiat veritas, et pereat mundus – только в ситуации конфликта; эту сторону дела я уже рассмотрела. Но это никак не раскрывает всей картины. Вне поля зрения остались определенные публичные учреждения, создаваемые и поддерживаемые существующей властью, в которых, вопреки всем правилам политики, истина и правдивость всегда оставались высшим мерилом для оценки речей и усилий. Среди них примечательна судебная власть, которая либо как ветвь правления, либо непосредственно как орган правосудия тщательно охраняется от общественной и политической власти, а также высшие учебные учреждения, которым государство вверяет воспитание своих будущих граждан. Если Академия помнит о своем происхождении, то должна знать, что была основана самым решительным и самым влиятельным противником полиса. Мечта Платона, конечно, не осуществилась: Академия так и не стала противовесом обществу, и нигде не слышно ни о каких попытках университетов захватить власть. Зато случилось то, о чем Платон и не мечтал: пришло осознание, что не только правосудие нуждается в беспристрастности, но и политическая сфера нуждается в некоем учреждении, не затрагиваемом властной борьбой; ибо независимо от того, находятся эти высшие образовательные учреждения в частных руках или в государственных, не только их целостность, но и само их существование зависят от доброй воли правительства. Крайне неудобные истины рождались и рождаются в университетах, и крайне неудобные приговоры снова и снова выносятся судами; и, как и прочим островкам истины, этим учреждениям по-прежнему грозят все опасности, исходящие от общественной и политической власти. И все-таки само существование таких мест и протекающая в них самоорганизация независимых и, как считается, незаинтересованных ученых (scholars) серьезно увеличивают шансы истины восторжествовать в публичной сфере. И едва ли можно отрицать, что по крайней мере в конституционно управляемых странах осознали, что в интересах политического пространства существование людей и учреждений, над которыми у него нет власти.

Сегодня это подлинно политическое значение Академии легко упускают из виду, поскольку на первый план вышли ее узкопрофессиональные училища, а развитие ее естественно-научных подразделений неожиданно принесло обильнейшие плоды, оказавшиеся жизненно важными для страны в целом. Общественную и технологическую пользу университетов невозможно отрицать, но она не имеет отношения к политике. В политическом отношении важнее исторические науки и гуманитарные дисциплины, призванные находить, охранять и толковать истину факта и оставленные людьми документальные источники. Рассказывать истину факта означает далеко не только предоставлять ежедневные новости, как это делают журналисты (хотя без них мы никогда не смогли бы сориентироваться в постоянно меняющемся мире и в самом буквальном смысле никогда бы не узнали, где мы находимся). Разумеется, их работа имеет самое непосредственное политическое значение; но чтобы пресса действительно однажды стала «четвертой ветвью власти», ее надо защищать от государственной власти еще тщательнее, чем от нее защищают суд. Ибо, строго говоря, эта функция предоставления информации осуществляется извне политического пространства; она не включает и не должна включать никакого действия или принятия решений.

Действительность есть нечто иное и нечто большее, чем вся совокупность фактов и событий, которую все равно не установить. Тот, кто говорит о том, что есть – λέγει τα ἐόντα, – всегда рассказывает историю, и в этой истории отдельные факты перестают быть случайными и обретают некий доступный человеку смысл. Совершенно верно, что «любые муки можно вынести, если сделать их частью истории или рассказать историю о них», как сказала Исак Динесен, которая не только была одним из величайших рассказчиков нашего времени, но к тому же (и в этом отношении она почти уникальна) знала, что делает. Она могла бы добавить, что радость и счастье тоже можно вынести и наделить смыслом только тогда, когда о них можно поговорить и рассказать историю. В той мере, в какой рассказчик истины факта тоже рассказывает историю, он приносит то «примирение с действительностью», в котором Гегель, философ истории par excellence, видел конечную цель всей философской мысли и которое и правда всегда было тайным мотором любой историографии, выходящей за пределы простого накопления знаний. То, как историк и писатель (хороший роман – это отнюдь не просто вымысел или плод фантазии) должны переработать наличествующий сырой материал того, что попросту происходит, очень сродни тому, как поэт перерабатывает настроения или движения души, превращая скорбь в сетования или ликование в хвалебную песнь. Можно вслед за Аристотелем понимать политическую функцию поэта как катарсис, очищение или избавление от всех эмоций, которые мешают людям действовать. Политическая функция рассказчика – историка или романиста – учить принимать вещи такими, какими они есть. Из этого принятия, которое также можно назвать правдивостью, возникает способность суждения: что, говоря, опять же, словами Исак Динесен, «в конце мы получим привилегию рассмотреть и пересмотреть его – именно это и называется судным днем».

Нет никаких сомнений, что все эти касающиеся политики функции выполняются извне политического пространства. Они требуют невовлеченности и беспристрастности, свободы от корыстных интересов в мысли и суждении. Незаинтересованный поиск истины имеет давнюю историю; характерно, что он зародился еще до всех наших научных и теоретических традиций, включая традицию философской и политической мысли. Думаю, его историю можно возвести к тому моменту, когда Гомер решил воспеть деяния троянцев наряду с деяниями ахейцев и вознести не меньшую хвалу Гектору, врагу и побежденному, чем Ахиллу, герою собственного народа. Такого прежде не случалось