Он щедро налил коньяку, схватил рюмку, но вдруг сел, будто под коленки ударили. Заплакал, зарыдал в голос и трясущейся рукой расплескал половину. Когда отец Шабанова, напившись, начинал плакать — а это случалось довольно часто, матушка говорила, мол, это не он плачет, это вино в нем бродит и в слезу перегоняется…

— Да ладно тебе, — обронил Герман. — Увидит еще кто…

— Пусть видят, — шепотом произнес он, сдерживая дыхание и роняя слезы в широкую рюмку. — Митрич всегда на виду… Они поймут. С меня клеймо сняли. Черное тавро стерли!.. Это слезы счастья, Гер. И так хочется напиться!

— Они у тебя в рюмку льются.

— Ну и пусть! Это радость со слезами на глазах… — Я подумал, ты женишься на Катерине…

— Ну да, и женюсь! — вспомнил товарищ Жуков и перестал плакать. — Столько сразу обрушилось — не верится… А, и еще! Ты в свою эскадрилью возьмешь? К себе в пару? Я уж привык твой хвост прикрывать…

— Курочка в гнезде, а яичко… знаешь где?

— Все железно! Сам полковник Харин сказал. Он весь округ вот так держит! — кадет показал кулак с зажатым лимоном — капал сок. — Через него идет вооружение, техника, горючее… Не колбаса, не шмотье — топливо, Герка!.. Стоп! Я должен взять с тебя слово. Ты больше про… НЛО, про всякие летающие тыквы нигде ни гу-гу. Под пистолетом, понял? Обязательное условие. Иначе нас не вытащить… Ты нигде не был, ничего не видел.

— Но я был… И видел. — Шабанов поднял рюмку. — У нас есть будущее! За него.

— За будущее выпью! — кадет замахнул то, что не пролил. — Наполовину со своими слезами! Соленый коньяк!.. Теперь забудь и не вспоминай.

— Не забуду… Никогда.

— Пожалуйста! Сходи с ума и дальше. Но не вспоминай вслух.

— Ты же знаешь, на себе испытал. Это не сумасшествие…

— А что еще? Натуральные галлюцинации, вызванные сильным нервным стрессом. Нашим верующим дедам черти чудились, нам, безбожникам — летающие тарелки.

— Кто такое сказал? Полковник Харин?

— Я сказал!

— Товарищ Жуков, ты или в звезду, — сказал Шабанов и стал раздеваться. — А я пошел спать. И летать совсем не хочу. Меня сейчас будет тошнить от запаха керосина. Все, я отлетался. Если только на махолете…

— Что ты вдруг крыльями-то захлопал? Обиделся, что ли?

— Мне ничего не чудилось. И буду я вспоминать вслух. Очень громко! Кричать буду!

— Ты передозировал «Виру», сам же говорил. Между прочим, это галлюциноген. У тебя начались видения… А потом, опухоль мозга.

— Куда же она делась, опухоль?

— Рассосалась!

— По-моему, у тебя совесть рассосалась, товарищ Жуков. — Шабанов залез под одеяло. — Говорил, не примешь помощи Скалозуба, а что вышло?

— Это кто — Скалозуб? — с неожиданной угрозой спросил Олег.

— Благодетель твой!.. И будущий тесть.

Наверное, нельзя было бить его так больно, однако Герман ощутил прилив отчаянной, страстной злости, детского садизма, с которым недавно хирург мучил и закапывал живьем кошку.

Кадет тоже разрушал некий воздушный замок, выстроенный в его памяти…

Он допил остатки коньяка из бутылки, доел лимон, после чего долго бродил по палате с каменным лицом. Наконец на глаза ему попал гермошлем, стоящий на тумбочке возле Шабанова. Прочитав надпись вслух, товарищ Жуков надел его на голову и сел за стол.

— Между прочим, это слово легко читается с обратной стороны, — кому-то сказал он. — Как его не переверни, все равно вечные три буквы…

И, не снимая гермошлема, уронил голову на стол и то ли уснул, то ли затих, будто рассвирепевший тигр перед прыжком: по крайней мере, согнутая спина его была напряжена, как боевая пружина.

Ночь Шабанову показалась бесконечной, и как бы он не жмурился, не отвлекал себя легкими и даже радостными мыслями — вдруг решил поехать к родителям, на речку Пожню! — еще больше отгонял сон, и задремал ненадолго в момент, когда все на земле стихло и прокатился бесшумный, солнечный ветер. Кадет так и проспал на столе, что называется, мордой в салате, и спина его скоро расслабилась, искривилась, а руки, стиснутые в кулаки, разжались и теперь вяло и беспомощно лежали на рассыпавшихся яблоках.

— Помнишь вчерашний разговор? — спросил утром Шабанов, когда Олег с мятой физиономией пытался прибраться в палате до обязательного врачебного обхода по понедельникам. — Или, чудится, это был сон? Коньячные галлюцинации?

— Никакого другого мира не существует, — внятно произнес кадет, рассовывая по углам доказательства ночного кутежа. — Ни в каком виде. Это я знаю и помню точно.

— Значит, и будущего?

— У меня уходят годы… Если не сейчас, то никогда. Еще через пару лет я просто физически не смогу летать. Потеряю навыки, не выдержу перегрузок…

— Ну что же, давай, может, и получится. Товарищ Жуков остановился в изголовье, оперся на спинку кровати.

— Ты должен помочь, чтоб получилось… Неужели не понимаешь: твое упорство идет во вред нам обоим. Если и дальше будешь валять дурака, твой диагноз автоматом выносится и мне. Нас не зря в одну палату поместили Этот толстый латыш только на вид дурак дураком, а на самом деле жучара еще тот, кому хочешь без мыла в задницу влезет… И даже Харин тут не поможет.

— Думал, встанем спина к спине и будем отмахиваться, до последнего, — проговорил Шабанов и вздохнул облегченно. — Но вольному воля! Дерзай!

Еще до врачебного осмотра Германа неожиданно вызвали к лечащему врачу. Толстяк выглядел, как огурчик, хорошо отдохнул, выспался, но побриться опять забыл, впрочем, как и сменить рубашку.

— Ну, капитан, не передумал жениться? — между делом спросил он, подготавливая истории болезни своих пациентов. — Видел я эту… Алину. На выходные выезжали на шашлыки — погодка! — купаться холодновато, правда… И она там была недалеко, в компании офицеров… Ты ревнивый?

— Это ни при чем. Жениться — не самоцель. Я говорил, она — мой крест…

— А не много на себя крестов берешь? Плечи-то одни…

— Каждый несет, сколько поднимет.

— Погоди, что-то я не совсем понимаю тебя, — доктор наконец-то уселся. — То ты тщательно скрывал все, что с тобой произошло, клещами было не вытянуть даже в бессознательном состоянии. Теперь всячески выставляешь напоказ.

— Скрывал, потому что надеялся вернуться, — не сразу ответил Шабанов.

— Вернуться куда?

— Туда, где был… Сейчас понял: путь навсегда отрезан.

— А, ты снова об иных мирах!.. Значит, сейчас поставил задачу рассказать о них человечеству?

— Обрадовать его, обнадежить, что не все потеряно. Есть путь, по которому можно идти, развиваться до бесконечности, а не губить себя.