Заховай достал бланк с коротким отпечатанным текстом, дописанным от руки в свободных строчках, положил перед Шабановым.

— Читай и расписывайся.

Это была подписка о не разглашении обстоятельств, связанных со злополучным перегоном МИГа с «Принцессой», причин, повлекших катастрофу и ее местонахождение. На всю оставшуюся жизнь, ни под каким предлогом и ни в какой форме.

— Такой подписки дать не могу, — сказал Герман.

— Надо, капитан.

— Но вы же не верите тому, что со мной произошло!

— Я не верю. Но есть люди, готовые поверить.

— И хорошо, что они есть.

— А ты подумал о них? Что станет с ними, если они получат реальные факты существования… иного мира? Ты представляешь, что будет с нашим миром? Исчезнут последние радости жизни, люди перестанут рожать детей, пахать землю, защищать Отечество. Знания для сегодняшнего человека — это конец света, понимаешь? А сможет твой этот иной мир вобрать в себя, вместить наш, бренный и грешный? Нет! Хуже того, мы его испоганим, выбьем, как скот пастбище, сожрем все его ценности, как саранча… И ничего не останется ни здесь, ни там!

Шабанов сел, засунув руки в карманы, скрючился. Особист надел фуражку, пожал его вялую руку.

— Сиди и думай… Свидетель нашелся, пророк… Сказал бы я тебе, да врачи предупредили, чтобы не очень тебя волновал… Так что отбываю и жду скорейшего возвращения, — склонился к его уху, попробовал внушить, должно быть, по настоянию врачей. — И запомни: ничего не было. Никаких миров, летающих тарелок… Ничего такого не было!

Как только он ушел, Герман снова забрался на подоконник и высунулся в форточку. Солдатики красили, нежились на солнце, говорили о дембеле.

— Мужики! — крикнул он. — Лови витамины! И высыпал на их головы принесенное Заховаем в пакете…

В тот же вечер во время прогулки ему встретилась Алина. Несколько дней ходил, дежурил возле жилого комплекса — не было, а тут словно из-под земли выросла и в месте неожиданном — неподалеку от инфекционного отделения, где и людей-то не бывает и куда Шабанов забрел, чтоб никто не мешал. Вдруг выступила из-за деревьев на дорожку, будто в засаде сидела, нарядная, в вечернем платье из тяжелой, скользкой ткани, в бусах и брякающих браслетах, и туфельки, хотя для этой местности лучше бы подошли сапоги.

— Здравствуй, Герман! — сказала, будто бы удивилась.

Он не сразу узнал ее — видел-то только в халате и колпаке, со скрученной на затылке фигушкой вместо прически; тут же перед ним оказалась настоящая дама, разве что с украшениями и макияжем явно переборщила.

— Привет. — Шабанов сунул руки в карманы больничных штанов. — Ты кто?

Она засмеялась, зазвенела украшениями, как новогодняя елка, зашуршала платьем.

— Ты же искал меня, ждал… Видишь, встретились случайно!

— Откуда ты знаешь, что искал? — безразлично спросил он. — Я никому не говорил…

— Почувствовала… Ну, пойдем погуляем вместе? — Алина взяла его под руку с левой стороны.

— Ты ничего, красивая — одобрил он. — С тобой не стыдно будет на люди показаться.

— А зачем ты искал меня? — Алина явно хотела очаровать, смотрела загадочно, из-под опущенных ресниц.

— Было желание придушить тебя, как кошку. — Шабанов ощутил, как напряглась ее рука под мышкой. — Так разозлился… Ты же сама дразнила, провоцировала… Разодрала руку. А потом заявила, будто я — сексуальный маньяк. Вот только скажи, что такого не говорила!

— Говорила, — вымолвила Алина, озираясь. — Но меня заставили, вынудили… Следователь из военной прокуратуры велел написать заявление… Из-под ногтей взяли соскобы… Я не хотела! Ну, правда!

— Знаю, тогда они думали меня или в тюрьму посадить, или в дурдом упрятать.

— Но я-то не знала!.. Ты мне понравился… И я действительно приходила ночью к твоей палате. Просто так, поговорить!.. У тебя сидел Митрич…

— Зачем ты начала дразнить?

— Решила отомстить… Лучше бы ты сделал какое-нибудь гнусное предложение, чем просить денег на бутылку.

— Злопамятная, что ли? Это мне не нравится. Женщина должна уметь прощать и долго не сердиться.

— Нет… но ты же обидел меня!

— Может, тебя попросили… устроить провокацию? Чтоб я напал?

— Никто не просил! Поцарапала, чтоб знал, и все… Ты же вел себя нахально и грубо!

— Мне было очень тяжело. — Шабанов услышал ложь, однако промолчал. — От приступов тоски не знал что делать…

— Теперь стало легче? Прошла тоска?

— Она никогда не пройдет. Ушла вглубь и сидит там, грызет…

— Но ты же не хочешь меня задушить?

— Да что тебя душить? Это я сдуру… Теперь осталось чувство вины.

— Прощаю тебя, — благосклонно проговорила Алина. — Расскажи, что с тобой случилось? Почему вокруг столько шума, разговоров и страстей? Везде по углам шепчутся, а толком никто ничего не знает. Ты становишься таким же известным, как Митрич.

Между тем она вела Шабанова по направлению к жилому комплексу и впереди уже маячила ограда детской площадки.

— Просто я побывал в другом мире, совсем не похожем на этот. Летал над землей, как хотел и куда хотел… Но не это главное. Там люди живут одними чувствами, как дети. И потому их разум высвобожден для созидания. А мы никогда не сможем ничего путного построить, придумать, изобрести; мы слишком много думаем, как жить, зачем и сколько это будет стоить. Ты же видишь, наш мир сошел с ума и не замечает этого. Когда я туда попал, показалось, они сумасшедшие, но все наоборот!.. Мне сейчас никто не верит.

— Знаешь, тебе нужно встряхнуться! — вдруг заявила она и, прибавив шагу, потянула за собой. — Оттянуться по полной программе! Идем ко мне! На ужин все равно опоздал, а я устрою вечер при свечах. И увидишь, что есть радости и в нашем мире!

— Думаешь, поможет? — невесело усмехнулся Шабанов, однако противиться не стал.

— Не забывай, кто я по профессии. Анестезия снимает и душевные боли…

Алина жила в общежитии гостиничного типа: маленькая комната, игрушечная кухня, казенная мебель и повсюду жалкие и бесполезные попытки создать уют. Однако же был накрыт стол на двоих и осталось лишь зажечь свечи. Она усадила Шабанова на диван, застеленный мохнатым пледом с изображением тигровой шкуры, удалилась на пару минут и вернулась уже без вечернего платья, в одеянии, которое можно было скорее назвать жреческим: ткани на ней убавилось раз в десять, и примерно во столько же увеличилось мешающих движению побрякушек. На груди висело что-то наподобие занавески из черного, сверкающего тюля, на бедрах нечто короткое, шуршащее, словно змеиная шкура, а ноги и голый живот обтянуты черной мелкой сеткой. Наверное, это было здорово, обольстительно и сексуально…