И поцелуй.

Холодный, слегка слюнявый. Неловкий. В отличие от нынешнего.

Она вздохнула.

И князь тоже.

— Наверное, — сказал он, глядя куда-то вбок, — мне стоит препроводить вас… в покои… вам следует отдохнуть… вам не стоит волноваться. Целители подтвердят, что вы провели вечер в больничном крыле…

— И ночь?

— И ночь. — Князь поднялся и подал руку. — Уверяю вас, подобное не повторится…

А жаль.

Но мысли эти, не приличествующие особе, пусть не юной, но все еще невинной, Лизавета с печальным благоразумием оставила при себе.

Третью девицу Лешек обнаружил сам.

Не спалось.

Он, конечно, прежде особой бессонницей не страдал, а тут вот… то ли шелестело что-то, то ли тени суетились. Лунный свет проникал сквозь портьеры, перина показалась вдруг жесткой и комковатой, а голова налилась тугой тягучей болью.

Вот эта-то боль и разрушила престранное оцепенение, в котором Лешек пребывал.

Он выбрался из постели.

Встал босыми ногами на паркет, еще сохранивший остатки тепла. Пальцами пошевелил, кровь разгоняя. И прислушался.

К себе.

К миру, который определенно был неспокоен. И пусть прежде Лешек за собой не замечал подобной особенности, но… маменька говорила, что молод он, а Полозова кровь пусть и просыпается, но далеко не сразу. И выходит, все же просыпается.

Лешек накинул халат.

Беспокойно.

А главное, он сколько ни пытался понять причину этого беспокойства, но не выходило. Он поморщился и, прихвативши саблю — магия магией, но порой холодное железо куда как полезней, — выглянул из спальни.

Девица обнаружилась на ковре.

Том самом, подаренном послами Осеманской империи. Ковер был хорош и, что уж тут говорить, любим. И девица на нем смотрелась вполне себе гармонично.

Она лежала, подвернув левую ногу и вытянув правую, закинув ручки за голову. Широко раскрытые глаза пялились в потолок, будто силились разглядеть в нем, украшенном единственно тяжелой люстрой о семи рожках, нечто особенное. На прехорошеньком личике застыло выражение удивленное.

На шее девицы виднелся бант.

Меж белых грудей — почему-то нагота ее Лешека не смущала совершенно — лежала роза.

Лешек моргнул.

И еще раз.

И вздохнул. Вышел из покоев, отметивши, что казаки стоят, где и положено, и спать не думают: глаза широко раскрыты, да только… Лешек провел рукой перед лицом одного, затем и другого. Не моргнули даже. И вот как сие понимать?

Он вздохнул и отправился искать Митьку.

Затея с конкурсом нравилась ему все меньше и меньше.

Святой отец Святозар, пребывавший хоть и в заключении, однако не в темницах, на просьбу ответил кивком. Мол, взглянет.

Отчего ж не взглянуть.

Он, лишенный по ночному времени обычного своего одеяния, гляделся еще более жалко, нежели в нем. В ломаных линиях его фигуры и угадывалась прежняя сила, и виделось нынешнее бессилие. Иссохшая рука. Тонкая нога. И запах камфоры, смешанной с травами. Впрочем, с лица отец Святозар стал выглядеть поприличней.

— Благодарю вас, — сказал он, когда Димитрий подал ему рясу.

— Не за что…

Навойский помог Бужеву облачиться и спросил:

— А вы ничего… не ощутили?

Тот покачал головой:

— Мне прописали снотворное. И, признаюсь, я был настолько слаб, что принял его. К сожалению, они начали возвращаться.

Он заковылял, опираясь на плечо Димитрия.

А суда не избежать, и пусть будет он непубличным, но все одно состоится, ибо за совершенные преступления срока давности нету. И Бужев не может о том не знать. Да и… не надеется он на милосердие, скорее уж, глядя на то, как идет он, на скупые движения, на изуродованное лицо, появляется мысль, что именно смерть и примет за милосердие.

За искупление.

Впрочем, более до самых покоев цесаревича Бужев не произнес ни слова. Лишь остановился подле казаков, которые все еще стояли, вылупившись в темноту.

Он коснулся пальцами лба старшего.

Прислушался.

Нахмурился.

И произнес:

— Это душевники.

— Кто?

Святозар покачал головой, мол, потом.

— Я сниму, но… им надобно к целителям, а лучше вовсе от дворца. Подобное воздействие не проходит бесследно.

Что он сделал, Димитрий не понял. Почувствовал слабый, на грани восприятия, всплеск силы, и казаки рухнули на пол.

— Это не страшно. Просто мышцы свело. Видимо, стоят они так давненько, часов несколько как минимум. Душевники воздействуют на разум, но у тела он собственный. Кликните кого к ним.

— Умрут?

— Нет, но мучиться судорогами будут. Кровь застоялась.

Ничего, пускай помучаются, ибо пока посторонним здесь делать нечего. А казаки… Димитрий на них был зол невероятно. Пусть и понимал, что вины их в случившемся нет. Амулеты ментальной защиты так и остались нетронутыми.

А может, рыжую привести? Что у нее за силы?..

Вот именно.

Что за силы? И если она пустырь к жизни возродить способна, может ли она усыпить двух здоровых мужиков? Вот то-то же… и пусть вечер нынешний, да и половину ночи рыжая провела при собственной Димитрия особе, но…

А если и ему внушили?

Нет, этак вовсе обезуметь можно. Был вечер. И посиделки. И допрос, к слову, ничего не давший. И поцелуй был. И пощечина, от которой щека ныла. Димитрий потрогал ее и сам себе улыбнулся, хотя, видит Бог, ситуация к смеху не располагала совершенно.

Девица наличествовала.

Лежала себе, пусть и прикрытая простыней. Лешек сидел здесь же, в креслице. В белой рубахе и портках, босой, растрепанный, вид он имел совершенно не царский. Сабля лежала у ног. Руками Лешек вцепился в волосы. Он раскачивался, и губы шевелились, будто цесаревич беседовал с кем-то, Димитрию невидимым. Впрочем, он встрепенулся и сказал:

— Ее убили не здесь.

— Позволите? — Святозар отпустил плечо Димитрия. — Не уверен, что смогу многое, но…

— Делайте, что сочтете нужным.

Святозар стянул рясу, оставшись в сером подряснике. Он закатал рукава, обнаживши рыхлую, побитую язвочками кожу.

А ведь до суда он, может статься, и не дотянет.

Он склонился над телом, и показалось в какой-то момент, что упадет. Но он удержался. Коснулся скрюченными пальцами волос красавицы.