— Чтоб их… характер поганый. Но если молочная порода… под корову сарай нужен теплый, сена сколько. Сумеют ли заготовить? Успеют ли? Обоз порталами не потащишь, слишком уж дорого встанет, а пока своим ходом…

— Может, ты и права…

— Значит, козу в приданое, а если берет вдову с дитями, то и две… — припечатала Таровицкая, что-то черкая в блокноте.

— А еще… — Лизавета поерзала, чувствуя, как вспыхивают щеки. Просто у них… козу, две, по пять рублей на обзаведение… а она что? Она ничего.

Выходит, бесполезная.

И поле зря восстанавливала. Хотя… нет, миру помочь — это всегда верно.

— Надо в газету написать.

— Зачем?

— Потому что… мы не можем всегда и всем помогать сами. Есть люди… разные люди. И среди них найдутся такие, которые с радостью помогут. Может, козой и не одарят, но… нельзя, чтобы люди про других забывали. Понимаете?

И обе княжны, переглянувшись, кивнули. А Таровицкая, залпом выпив отвар, присела и сказала:

— Теперь давайте все по порядку… и кто выступать будет? Предлагаю, каждый рассказывает о своей части…

Димитрий прикрыл тело простыней, раздумывая, как объяснить скорбящим родственникам вырезанное сердце. Отец Святозар, опустившись на пол, тихонько покачивался и оное сердце выпустить не спешил. Но стоило тронуть за плечо, как вздрогнул, обернулся, мазнув взглядом…

— Это не я, — вздохнул Димитрий, мысленно благодаря рыжую, которая из особы преподозрительной стала вдруг весьма и весьма важным человеком.

Лишь она могла подтвердить, что ночью Димитрий чаи пил, а не лишал жизни незнакомую девицу.

— Я знаю. — Святозар протянул комок плоти. — На вас нет следа, да и… простите, но ваша кровь… лучшее доказательство вашей невиновности.

— В каком смысле?

Не то чтобы Димитрий возражал против доказательств, все же пренеприятно осознавать, что тебя могут заподозрить в этаком… Нет, мертвая в суде не выступит, а даже если вздумается, то вряд ли люди, властью облеченные, согласятся этакие показания выслушать. Но…

Лешек слышал.

И этот, то ли святой в кротости своей, то ли грешник, тоже. Он, вытирая руки грязною тряпицей, сказал:

— В вас нет ни капли той, древней, которая способна была бы удержать силу.

И Димитрий кивнул: как есть, ни капли. Рожден он обыкновенной женщиной подлого сословия и от отца такого же, правда, имя его матушка так и не раскрыла, а когда Димитрий любопытствовал, лишь отмахивалась. Мол, ни к чему дурное вспоминать, а уж доброго, верно, не случалось. Как-то прежде он вовсе не задумывался, как вышло, что она, не слишком умная, не искушенная в интригах и вовсе далекая от блеска царских покоев, вдруг оказалась Лешековой кормилицей. Неужто не было иных?

Неужто не приготовились к появлению на свет наследника?

Ведь должны были… по штату кормилицы значатся, ажно дюжина, а к ним помощницы, мамки, няньки и прочая обслуга, которой цесаревич с рождения окружен был.

Или…

Желтые глаза, вертикальные зрачки… каков он был младенчиком? Небось детских снимков вовсе не сохранилось. Случайно ли?

— А он вновь собирает души… позовите свягу, пусть проводит ее туманным путем. — Клинок святой отец отчищал старательно, хотя должен был понимать, что оставить этакую преопасную штукенцию ему не позволят. — И, если позволите…

Он замолчал, подняв клинок за рукоять, прищурился здоровым глазом, оглядывая кривоватое лезвие его. Вздохнул:

— Я не думаю, что эти девушки — единственные жертвы.

— Почему? — Лешек поднялся, теперь он и двигался иначе, текуче, словно вода. И было во всей его фигуре нечто такое… до крайности неприятное.

Хотелось попятиться.

Отступить.

Забиться за гардину и… Глупость какая. Это та, другая, кровь пробудилась. А люди боятся змей, потому-то и вынужден скрывать он… не только он… и скрывали, не сказать чтоб уж очень тщательно. Сперва-то, конечно, прятали, да… так и время было смутное. Народ, жаждавший спасения, видел в новом императоре надежду. И не след было портить образ его величественный. Императрица и без того многим казалась неправильною.

Явилась из ниоткуда.

Ни родни. Ни связей. Ни богатства. Красота одна, но разве ж это аргумент для людей серьезных. Тогда-то ждали, что надоест этакая бесполезная жена его императорскому величеству. И не сказать, что смута была, аккурат-то смуты боялись, но… прознай кто про кровь змеиную, пришлось бы тяжко.

А после уже и по привычке хоронились.

Да и ради наследника.

— Души ушли. — Святозар спокойно убрал клинок в ножны. — А с ними и сила. Логичней ему было бы спрятать тело, а он его будто нарочно вам выставил.

Димитрий потер подбородок, заставляя себя отрешиться от мыслей о прошлом. Настоящее важно. А что в настоящем? Тело девицы, которое, будто издеваясь, оставили цесаревичу этаким подарком крайне сомнительного свойства.

Зачем?

И… прав Святозар, если убийца лишился двух душ, то ему понадобилась бы замена. Стало быть…

— Ему обязательно убивать здесь? — уточнил Димитрий, и святой отец задумался.

— Не знаю, — произнес он наконец. — Моя сила требует прямой связи с жертвой. Наш род имеет власть над кровью, и пока та тепла, мы можем многое. Что умеет он, я не знаю. И я не уверен, что вам надобен мужчина.

— То есть? — То, как Лешек это произнес, заставило Димитрия вздрогнуть.

— Над телами не надругались. Посмотрите, к ним отнеслись бережно, будто даже с любовью. — Святозар присел и погладил девушку по волосам. — Видите? Не спутанные. Их раздели. Расчесали. Уложили. Украсили…

— Убили, — уточнил Димитрий.

— Убили… но чтобы задушить, не нужно так уж много сил. Закинуть ленту на шею и затянуть… вам ли не знать, что многие благородные девы не столь уж хрупки, каковыми кажутся. Мою сестру обучали и верховой езде, и шпажному бою. И некоторым иным, скажем так, не совсем женским умениям. У старых родов свои обычаи.

Которые лишь прибавят головной боли.

— Я помолюсь за душу ее, — сказал Святозар. И, вздохнув, попросил: — С вашей стороны будет любезно предоставить мне бумагу и перья. Или человека, который писал бы под диктовку. Так было бы даже проще, но…

Куда опасней, ибо тайны подобные на людях предурно сказываются. И вот бывает, что человечек приличный, получивши к знанию запретному доступ, преображается престраннейшим образом.

То власти ему.

То богатства.

То просто от силы собственной новообретенной голову теряет.

Нет уж, пусть сам пишет, а Димитрий после почитает при случае.

— Перо, — сказал он. — И чернила.