Но, подобно всем членам этого сообщества, он никогда не думал о том, что его самого могут захватить в плен. Смерть — вот о вероятности ее он думал все время. Закариас был «королем ласок». Он помог изобрести эту часть летной профессии. Пользуясь своим интеллектом и выдающимся летным мастерством, Закариас создал методику и подкрепил ее на практике. Он посылал свой F-105 под огонь самой плотной противовоздушной обороны, когда-либо созданной в мире, намеренно искал наиболее опасные виды оружия, выделяя их для своего персонального внимания. Он полагался на собственный опыт и, летное искусство, когда начиналась дуэль с ними, противопоставляя их умению свою тактику, свое мастерство, дразня их, бросая им вызов, не давая им покоя в самом пьянящем соперничестве, которое приходилось испытывать человеку в этой шахматной игре, разворачивающейся в трехмерном пространстве со скоростью, то меньшей, то большей скорости звука: он за штурвалом своего двухместного истребителя-бомбардировщика, а его противники — у пультов управления радиолокаторов и пусковых установок ракет «земля — воздух», созданных русскими. Подобная схватке между мангустой и коброй, это была личная вендетта, игра в которой шла каждый день не на жизнь, а на смерть, и со своей гордостью и редким мастерством Закариас считал, что он одержит верх или в крайнем случае встретит смерть в виде черно-желтого облака, знаменующего гибель, которую и должен встретить настоящий летчик: мгновенную, драматическую и бесплотную.

Он никогда не считал себя особенно смелым человеком. У него была вера. Если он встретит смерть в воздухе, то сможет посмотреть Богу в лицо, стоя перед Ним со смирением, свойственным своему незначительному положению при жизни и одновременно с гордостью за прожитую им жизнь, потому что Робин Закариас был праведным человеком, никогда не уклонявшимся с тропы добродетели. Он был хорошим товарищем, добросовестным командиром, заботящимся о нуждах своих подчиненных, достойным семьянином с крепкими, умными и гордыми детьми. Но самое главное — он занимал положение старейшины в своей церкви, в которую платил десятую часть своего жалованья офицера ВВС, как и надлежало члену Церкви Иисуса Христа Святых Наших Дней. Из-за всего этого он никогда не боялся смерти. То, что ждало его после погребения, являлось чем-то, в реальность чего он верил безо всяких колебаний. Только жизнь была капризной, а его теперешняя жизнь — тем более, и даже такая убежденная вера, как у него, имела определенные ограничения, налагаемые телесной оболочкой, внутри которой она обитала. Это обстоятельство он или не понимал до конца, или почему-то не верил в него. Его вера, говорил себе полковник, должна быть достаточной, чтобы поддержать его при любых обстоятельствах. Является достаточной. Должна быть. Нет, является, учили его в детстве учителя. Но те уроки проходили в удобных классных комнатах, за окнами которых открывался вид на горы хребта Уасач, преподавание вели учителя в чистых белых рубашках с галстуками, державшие в руках учебники, говорившие с уверенностью, опирающейся на историю их церкви и ее приверженцев.

Здесь все по-другому. Закариас услышал тихий голос, говорящий это, попытался не обращать на него внимания, изо всех сил старался не верить ему, поскольку если он поверит, то вступит в противоречие со своей верой, а это противоречие было единственным, чего не могло допустить его сознание. Джозеф Смит умер за свою веру, когда его убили в Иллинойсе. Другие поступили так же. История иудаизма и христианства изобилует такими примерами, в ней множество имен мучеников — героев для Робина Закариаса, потому что это слово использовалось в его профессиональном сообществе, — людей, принявших от рук римлян и других варваров мученическую смерть с именем Бога на устах.

Но они не страдали так долго, как ты, напомнил ему тихий голос. Для них все кончалось через несколько часов. Короткие минуты адских мучений, если смерть настигала на костре, а то день-другой после распятия на кресте. Это было совсем иным — ты видел перед собой конец, и если знал, что находится за этим концом, то мог сосредоточиться на этом. Но чтобы видеть, что ждет тебя за концом жизни, сначала нужно узнать, где находится этот конец.

Робин Закариас был один. Впрочем, здесь находились и другие. Он замечал взгляды, но не мог установить контакт с остальными. Закариас попытался выстукивать по стене, пользуясь общепринятым кодом, но никто ему не ответил. Они были или слишком далеко, или расположение камер в здании не допускало перестукивания'. А может быть, у него сдал слух. Он не мог ни с кем поделиться своими мыслями, и для такого рассудительного человека, как Закариас, даже молитвы имели пределы. Он боялся молиться о спасении — не решался даже признаться себе в этой мысли, потому что она станет внутренним признанием того, что его вера как-то поколебалась, а этого он не мог допустить. Однако в глубине души он знал, что, не решаясь молиться о спасении, признавал что-то посредством ощущения, что, если он будет молиться, но спустя некоторое время спасение не наступит, его вера может поколебаться и начнет умирать, а вместе с ней начнет умирать и его душа. Для Робина Закариаса так начиналось отчаяние — не в мыслях, а в нежелании умолять своего Бога о чем-то, что может не осуществиться.

Он не мог знать остального. Плохое питание, полная изоляция, которая переносилась особенно трудно человеком его интеллекта, и грызущий страх перед болью, потому что даже вера не в состоянии устранить боль и все люди знакомы со страхом перед ней. Подобно человеку, несущему тяжкий груз, каким бы сильным этот человек ни был, его сила имела пределы, тогда как тяготение их не имело. Силу тела было легко понять, но из-за гордости и праведности, основой которых была его вера, он упустил из виду, что физическое состояние влияло на психическое с такой же неизбежностью, с какой действует на человека сила земного притяжения, только гораздо коварнее. Закариас истолковывал подавляющую его моральную усталость как слабость, имеющую причиной что-то, чему не следовало поддаваться только потому, что он считал себя виновным в ошибках, свойственных человеку. Разговор с другим старейшиной церкви мог бы все исправить, но это было невозможно, и, лишая себя возможности просто признать слабость человеческой натуры, Закариас все больше и больше оказывался в ловушке, созданной им же самим, с помощью и при попустительстве людей, стремящихся уничтожить его физически и морально.

И тут все изменилось к худшему. Дверь его камеры открылась. Два вьетнамца в форме цвета хаки уставились на него, словно он являл собой что-то отвратительное, оскверняющее их страну. Закариас знал цель их прихода. Он решил мужественно встретить предстоящее испытание. Солдаты схватили его — каждый за одну руку — и повели в комнату побольше, сопровождаемые автоматчиком. В тот момент, когда он проходил через дверь, дуло автомата ткнуло его в спину, как раз в то место, которое все еще причиняло мучительные страдания после неудачного катапультирования из самолета девять месяцев назад, и полковник задохнулся от внезапной боли. Вьетнамцы даже не выразили удовольствия от стона американского офицера. Они не задавали ему вопросов. У них не было обдуманного плана, как с ним поступить, — по крайней мере так ему показалось. Они просто начали избивать его, пять человек одновременно. Закариас знал, что сопротивление означает смерть, и хотя ему хотелось, чтобы пришел конец плену, стремиться к смерти таким образом равносильно самоубийству, и он не мог пойти на подобное.