– Завтра я тебе скажу.

– А во сколько?

Ну, что я говорил? Предчувствие? Случай? Фатум?

– Все, дуй отсюда, – говорю я решительно.

– А вот тебе черепашка, – она вытягивает ладошку.

Я доверчиво вытягиваю свою, а она на этот раз быстро виляет рукой в сторону, и я опять остаюсь в дураках.

– Только злая, – смеется она.

Да я уж вижу, что не добрая…

* * *

Инга стоит у открытого холодильника, оттопырив попку. Выглядит она чертовски аппетитно, но даже в такой позе она вряд ли найдет там что-нибудь интересное.

– Я голодная. Что ты вообще ешь?

Я ем то, что куплю себе поесть.

А сегодня вот я не купил ничего. У меня есть конфитюр от старушек, из розовых лепестков, и упаковка фрикаделек в томатном соусе на черный день. Возможно, с истекшим сроком годности. Я ее храню на нижней полке.

– На черный день, – говорю я.

– Что значит – черный день? Это вообще как переводится?

– Это переносный смысл, – отвечаю я, мне неохота вдаваться в тонкости перевода. Я ставлю банку в микроволновку и грею – у меня добрый нрав, я всегда накормлю голодного.

Инга прислоняется к холодильнику.

– Какой день черный? Какое-то время суток? Ночь?

– Нет, это последний день. Такой запасной день. Когда уже думаешь, что у тебя ничего, совсем ничего нет, а вдруг выясняется, что что-то есть.

– Запасной день?

– Нет, запас на черный день, да отстань, Инга, оставь меня в покое.

Инга тянется за тарелкой и вдруг машет у меня перед глазами ринграфом.

– А это что?

– Это Матерь Божья.

– Ты веришь в Бога?

О господи, я неудачник. Я есть хочу, а ее на разговоры пробило.

– В каком смысле?

– В нормальном смысле. Веришь или не веришь. Если веришь, то Матерь Божья не должна у тебя на холодильнике болтаться, а если не веришь – зачем она тебе вообще?

Я вынимаю тарелки, накладываю еду и обнаруживаю, что у меня нет хлеба. Ну, может, хоть фрикадельки ее заткнут.

– Ты веришь или нет?

Нет, фрикадельки не помогают, это очевидно.

– Я не знаю. Возможно. Но если у ксендза бывают дети – как-то трудновато принять веру, правда?

– А почему вы в Польше вообще считаете, что Бог ходит одетый в черное платье? Ксендз – это тоже человек. Только Господь Бог – Господь Бог.

– У меня нет доказательств существования Бога, зато полно доказательств существования дьявола.

– Да ты глупый, что ли, Норрис? Вера ведь не требует доказательств! Ты вот веришь в это мясо? – она потрясает фрикаделькой, в которой мяса-то как раз отродясь не было.

– Я верю, что там могут быть какие-нибудь следы мяса, – я зачем-то спорю с ней, хотя понимаю, что она права.

– Я хожу в костел, потому что верю в Бога. И моя вера не зависает от людей, люди ведь несовершенны.

– Не зависит, – поправляю я ее автоматически.

– А вы здесь, в этой стране, только и смотрите друг на друга – что там другой делает. И прямо каждый мнит себя Богом. Этот плохой, этот нехороший, этот в порядке, этот нет… а я вот спрашиваю тебя: почему? Это же не то, что должен делать человек.

– А что тогда, интересно, по-твоему, должен делать человек?

– Думать, какой я. Вот я – я хороший? Я делаю добро? У меня добрые мысли? Я работаю хорошо? Не делаю ли я кому-то вреда? И исправлять то, что плохо сделал. Просто, не так ли? А не забивать себе голову ксендзом и его детьми. Один будет такой, другой сякой. И что? Богу-то это не навредит, только ним.

– Им, – поправляю я машинально.

* * *

Оказывается, я не знал Ингу, хотя мне казалось, что уже знаю хорошо. Я и понятия не имел, что она верующая. Но сейчас как-то никто об этом и не спрашивает.

Один на радио, второй на телевидении – и вроде как стыдно признаться, даже если и захочешь, что ты веришь искренне, особенно учитывая, что произошло с верой и какие там заправляют сукины дети.

Я ей хотел все это объяснить, но потом подумал, что совсем не готов к теологическим дискуссиям. Не готов ослаблять ее веру в человека, а особенно – ее веру в родину предков.

Может быть, в Канаде все и просто, а вот в Польше совсем нет. Мы народ сложный. Иначе у нас просто быть не может. Мы все усложняем – это наша национальная особенность. У нас самая простая простота пару раз вокруг себя обязательно обернется и запутается. В самой себе.

* * *

– Инга, мне поговорить об этом не с кем, а дело касается женщины… – начинаю я, чувствуя себя очень глупо.

Я сам попросил ее приехать, потому что по дороге меня вызвонил Джери и очень благодарил, так как ассистент Ксавьера пригласил его на пробы – а Ксавьер и кино, и сериал снимает, работы невпроворот.

Это я как раз знал.

И Джери после разговора с ним не был, конечно, уверен на сто процентов, но у него сложилось впечатление, что Ксавьер меня тоже хотел пригласить, вот только – так понял Джери – Алина ему сказала, что у меня нет времени.

– И я немножко удивлен, – сказал Джери, – потому что ты вроде говорил, что просил Алину о работе. Но, может быть, это я все неправильно понял, ведь вы же дружите вроде. Лучше всего было бы тебе самому позвонить Ксавьеру и все выяснить, хотя он сказал, что ты вроде как подтвердил то, что Алина сказала, – ну, что ты не работаешь больше по профессии.

Этот звонок меня сильно растревожил. Джери ведь не женщина – он не будет домысливать, осуждать, подозревать, если ему что-нибудь не нравится, – он прямо об этом говорит. А ему точно что-то в этой истории сильно не понравилось – иначе бы он не стал мне звонить.

Я все это выкладываю Инге, а она ставит тарелку в раковину, но не моет ее, а ведь если бы она ее сразу помыла – то и хлопот никаких бы не было, и посуда бы в раковине не скапливалась… но я никак не комментирую ее поступок.

– Иеремиаш, а в чем проблема?

– Что мне делать? Это моя подруга. И как ты себе представляешь – что я прямо вот так заявлюсь к ней и спрошу, правда ли это все?

– Именно так я себе это и представляю. Вот в точности. Exactly.

– Инга! Но ведь таким образом я продемонстрирую, что ей не доверяю!

– Это может быть правда?

– Может быть правда – а может и нет.

– Так спроси. Зачем тебе спрашивать у других? Ты странный, Иеремиаш. Ты предпочитаешь злиться – а не спросить. Не понимаю.

Дела валятся на меня со всех сторон. Я забрал матушку из больницы, отвез на обед. Она пробовала выпытывать у меня подробности моей жизни, отчего мне всегда становится плохо, я не знаю, о чем нормально разговаривать с матерью. Пес спокойно сидел под столом, что стало для меня приятным сюрпризом. Я много езжу по вызовам, потому что сейчас время отпусков, у людей случаются поломки оборудования, ну а мне надо наконец купить стиральную машинку, но ведь не станешь об этом с матерью говорить.