— Нам нужно поговорить, Люблинский.

Он снова изменил положение в кресле, повернув ко мне забинтованную часть лица. Люблинский явно хотел мне напомнить, что с ним произошло. Как бы то ни было, я не желал причинять ему лишнюю боль. Единственным моим стремлением было отыскать правду и завершить расследование.

— Я рассказал вам все, что знаю.

— Вовсе нет, Люблинский. Не все. Анна Ростова мертва. Впрочем, вам ведь это уже известно.

Он выпрямился в кресле и застыл.

— Неужели вы думаете, что утрата зрения физического наделила меня способностями зрения духовного? Я еще не научился таким фокусам.

Я заметил, как изменилось его отношение к нашему разговору. В нем появился сарказм, смешанный с горечью. Мрачная ирония вытеснила робость, отличавшую Люблинского во время нашей первой встречи. И все-таки определенный страх передо мной сохранился. И озлобление. Казалось, оно заряжало Люблинского жизненной энергией, словно в нем отсутствовала та сила характера, которая позволила бы ему черпать ее из других источников. Ну что ж, подумал я, однажды я уже сумел воспользоваться его страхом перед той должностью, которую я занимаю, почему бы не сделать этого снова.

— Вы рассказали мне лишь половину правды, — начал я. — Я хочу услышать все до конца. Каким образом вам удалось ускользнуть отсюда прошлой ночью?

— Не понимаю, о чем вы говорите, — запротестовал Люблинский и тыльной стороной руки попытался стереть слюну с губ.

— Вам ничего не известно об убийстве Анны Ростовой?

— Должен ли я отвечать на подобные вопросы?

— Полагаю, что должны, Люблинский.

— В таком случае вам известен мой ответ.

— Вчера вечером вы поклялись убить ее, — возразил я.

Люблинский повернулся ко мне в фас и мрачно воззрился на меня единственным глазом. В его жесте было даже что-то величественное, что меня удивило. В ту минуту я понял, что его жизнь переменилась. Со времени нашей последней встречи он стал совершенно другим человеком. Я ожидал перемен, однако был не готов к такому их характеру. В Люблинском появились величественность и достоинство, но в них сквозила явная ненависть. Он стал подобен Люциферу после падения. В нем не было никаких признаков отвращения к себе, раскаяния, ничего, что указывало бы на муки совести христианина. И я усомнился, что под бинтами, будь они сняты с его лица, я нашел бы те же черты, которые были мне знакомы. Люблинский излучал зло, которое не желал скрывать. Он производил впечатление человека, способного абсолютно на все, на любое преступление, любую низость, и я почувствовал себя беззащитным перед ним.

Он молча смотрел на меня, и его глаз, казалось, горел и вздувался злобной гордыней. Не могу представить, о чем он думал в то мгновение. Уверен только, что мысли Люблинского вызвали бы во мне отвращение. Он не отвел взгляда, как в тот раз, когда Кох в первый раз пригласил его ко мне.

— Вы убили ее, — произнес я спокойным голосом. — Признайтесь.

Несколько мгновений Люблинский выдерживал паузу.

— Я был здесь, в лазарете, герр поверенный, — произнес он с презрительно-сладкой улыбкой. — Анна сама позаботилась об этом.

— Прошлой ночью ее видели на постоялом дворе в Пиллау с каким-то мужчиной, — продолжал я. — Они совокуплялись, Люблинский. Он покрывал ее как животное. Ее любовная магия и вас околдовала?

— Меня, герр поверенный? Меня? Скорее вас! — злобно огрызнулся он. — Я ведь видел, какие томные взгляды вы на нее бросали. Я? Могу ли я с вами тягаться? Да уж, при случае вы бы не отказались! Не посмотрели бы на то, кто она такая. А может быть, именно потому, что она такая.

У меня от волнения пересохло во рту.

— Не обвиняйте меня в собственных грехах. У меня есть жена, которую я люблю, и я счастлив в браке.

— Так все говорят, — отмахнулся он от моего довода. — И тут же протягивают монеты и расстегивают штаны. Жена всего лишь жена. А Анна была чем-то по-настоящему исключительным.

— Это не отменяет того факта, что вы убили ее прошедшей ночью.

Люблинский выдержал паузу, прежде чем ответить.

— Ну что ж, давайте на мгновение представим, что вы правы, герр поверенный, — произнес он наконец, и я почувствовал, что ему нравится мучить меня. — Какая, к черту, разница? Кто бы ни убил ее. Бог простит ему его проступок. В конечном счете он совершил благое дело.

— Меня не интересуют ваши взгляды на Божественное правосудие, — грубо прервал его я. — И убийство Анны Ростовой прошлой ночью не так уж сильно меня занимает, как может вам показаться. От вас я добиваюсь исключительно правды о происшедшем.

Зрачок единственного глаза расширился, и передо мной разверзлась темная непроницаемая пропасть.

— О чем вы говорите, сударь? — воскликнул Люблинский, не скрывая злобного раздражения. — Правды о чем?

— Я хочу знать, что вы на самом деле видели и делали, когда вместе с Копкой отправлялись осматривать трупы убитых.

Люблинский отвернулся к окну и стал внимательно рассматривать собственное отражение в стекле. С приливом с моря пришел густой туман. Он успокоил ветер и прекратил дождь со снегом, превратив мир в безмолвную пустоту молочного цвета.

— Я вам все уже сказал! — прорычал он. — Я видел то, что нарисовал.

— И я видел ваши зарисовки. Люблинский, — подтвердил я. — Они явно страдают неполнотой.

— А чего вы хотите от простого солдата? Я не художник. Я объяснил все тому странному пожилому господину, но он не обратил на мои слова никакого внимания. У него, видимо, денег куры не клюют. И я сделал то, что он просил.

— Вы не зарисовали следы, которые убийца оставил на земле рядом с трупами, — заявил я.

— Какие следы?

— В случае первого убийства вы зарисовали все, что обнаружили вокруг тела, включая и следы с разрезом в виде креста. Во всех остальных случаях вы почему-то не воспроизвели следы.

— Сатана не оставляет следов, — ответил Люблинский с горькой усмешкой. — Его раздвоенные копыта не касаются земли.

— Не шутите со мной! — Я готов был вспылить. Я так и не понял, намеренно ли он не включил следы в остальные рисунки, или их действительно не было. — Вы считали Анну Ростову виновной. И когда убийства продолжились, вы убедили себя в том, что все они совершены ею. Для вас она была ведьмой, приносящей человеческие жертвы демонам. Вы решили вступить с ней в сговор ради исцеления своего изуродованного лица. И стали заметать следы, оставляемые ею. Вот почему вы прекратили зарисовывать их. Вы думали, что они приведут к ней.

Из горла Люблинского донесся странный звук, напоминающий перекатывание морской гальки. Он смеялся.

— Та игла, видимо, проникла в мой мозг, — сказал он. — Я не понимаю вас, сударь. Как бы мне удалось совершить такое дьявольское дело? Ведь со мной был Копка.