– Мама, я только сюда приехала.

Наступила тишина, в которой, вообразила себе Пип, ее мать вспомнила, зачем она поехала в Боливию, и вспомнила сердитые слова, которые дочь сказала ей перед отъездом.

– Вот что еще, – сказала Пип. – Вчера вечером вернулся Андреас. Андреас Вольф. Я наконец с ним познакомилась. Он и правда очень приятный человек.

Мать молчала, и Пип пустилась рассказывать ей про съемки в Буэнос-Айресе, про Тони Филд и других женщин Вольфа, надеясь внушить матери, что он не рассматривает практиканток как свою добычу. То, что она хотела ей это внушить, в то время как единственной причиной ее звонка была боязнь стать его добычей, хорошо иллюстрировало их отношения.

– Такие вот дела, – подытожила Пип.

– Пьюрити, – сказала ее мать, – он нарушитель закона. Линда распечатала мне статью о нем. У него очень серьезные нелады с законом. Его почитателей это, похоже, не смущает – они считают его героем. Но если ты сама нарушишь закон – просто-напросто тем, что помогаешь ему, – тебе, может быть, навсегда будет отрезан путь домой. Подумай об этом, пожалуйста.

– Что-то я не видела сообщений о практикантах, возвращающихся на родину в наручниках.

– Нарушение федерального закона – это не шутка.

– Мама, все здесь из очень состоятельных семей и хорошо образованны. Я не думаю…

– Может быть, у их родителей есть деньги на хороших адвокатов. До тех пор пока ты благополучно не вернешься, я не буду нормально спать по ночам.

– Что ж, по крайней мере, у тебя сейчас имеется хоть какая-то причина для бессонницы.

Это было, пожалуй, жестоковато, но Пип теперь видела – ей следовало это видеть до того, как она приняла ошибочное решение позвонить, – что мать не может предложить ничего полезного.

– Оп-ля, – сказала она. – Педро мне машет – надо идти.

Она двинулась к амбару, и тут из него вышла Уиллоу. На ней был деспотически красивый сарафан в горошек.

– Привет, Уиллоу, как дела?

– Пип, мне надо с тобой поговорить.

– Ух ты, дай-ка угадаю. Ты хочешь извиниться.

Уиллоу нахмурилась.

– За что?

– Ну, не знаю… Может быть, за то, что нахамила мне вчера?

– Я не хамила. Это была откровенность.

– Господи. Охренеть.

– Серьезно, – сказала Уиллоу. – Что ты услышала в моих словах, кроме откровенности?

Пип вздохнула.

– Даже не вспомню. Ты права, конечно.

– Андреас сейчас сказал мне, что хочет, чтобы мы работали вместе. Я думаю, это отличная идея.

– Еще бы ты не думала.

– В смысле?

– Он велел тебе начать испытывать ко мне теплые чувства, и ты их испытываешь. Естественно, меня от этого жуть берет.

– Я и до этого хотела их испытывать, – сказала Уиллоу. – Мы все хотели. Просто нам нелегко переварить твой скепсис.

– Уж так я устроена. Иначе не могу.

– Тогда, может быть, расскажешь мне? Если я получше пойму, откуда он идет, он больше не будет мне мешать. Давай прогуляемся и поговорим.

– Уиллоу. – Пип помахала рукой перед ее глазами. – Проснись! Ты абсолютную жуть на меня наводишь. От тебя у меня мозги набекрень. Ты была по-настоящему зла на меня вчера вечером – уж что я почувствовала, то почувствовала. А теперь навязываешься в подруги? Потому что Андреас тебе так велел?

Уиллоу усмехнулась.

– Он велел мне помнить, что ты странная – что твой ум работает по-своему. И он прав. Ты действительно странная.

Пип отделилась от нее и решительно пошла к амбару. Уиллоу побежала следом и схватила ее за руку.

– Пусти, – сказала Пип. – Ты хуже, чем Аннагрет.

– Нет, – возразила Уиллоу. – Нам предстоит очень много времени проводить вместе. Нам надо найти способ нравиться друг другу.

– Ты мне никогда не будешь нравиться.

– Почему?

– Ты не хочешь этого знать на самом деле.

– Я хочу знать. Я хочу, чтобы ты была со мной откровенна. Только так, иначе ничего не выйдет. Давай посидим, и ты мне выскажешь все, что имеешь против меня. Я уже сказала, что мне не по душе твой скепсис.

Пип надо было, похоже, выбрать одно из двух: либо укладывать чемодан, либо послушаться Уиллоу. Если бы она не позвонила матери, она могла бы воображать, что ей есть к чему возвращаться домой. И ведь она приехала сюда в надежде получить информацию, но еще не получила; Коллин и Андреас назвали ее отважной. Так что она села с Уиллоу в тени цветущего дерева.

– Я имею против тебя то, что ты гораздо красивее меня, – сказала Пип. – И то, что всегда среди девушек есть альфа-особи и ты одна из них, а я нет. И то, что ты училась в Стэнфорде. И то, что тебе не надо беспокоиться из-за денег. И то, что до тебя никогда не дойдет по-настоящему, насколько ты привилегированна. И то, что ты любишь Проект и ни капельки не чувствуешь здешней жути. И то, что у тебя нет причин язвить. И то, что ты вообразить не можешь, каково это – быть бедной и не знать, как выплатить долг, быть дочерью одинокой депрессивной матери, быть такой злой и нелепой, что даже никакого бойфренда… господи, зачем я все это говорю? – Пип с отвращением покачала головой. – Это моя жалость к себе, ничего больше.

Но Уиллоу залилась пурпурной краской.

– Нет, – возразила она. – Нет. Ты просто высказала то, что многие обо мне думают. Я всегда это знала.

Ее лицо искривилось, она заплакала. Пип была в ужасе.

– Я не виновата, что у меня такая внешность, – шмыгая носом, жаловалась Уиллоу. – Я не виновата, что привилегированна.

– Я знаю, знаю, – утешала ее Пип. – Конечно, не виновата.

– Чем я могу это компенсировать? Как мне быть, что я должна сделать?

– Ну… Скажем, так. Есть у тебя лишние сто тридцать тысяч долларов?

Уиллоу улыбнулась сквозь слезы.

– Забавно. Да, ты и правда странная.

– Истолковываю это как отказ.

– Ведь я тоже страдаю. Страдаю, поверь мне. – Уиллоу взяла руки Пип и потерлась о ее ладони большими пальцами. Это бесцеремонное хватание рук, судя по всему, было особой фишкой Проекта. – Послушай, могу я быть с тобой совсем откровенной?

– Будет только справедливо.

– У того, что я на тебя косо смотрю, есть еще одна причина. Он к тебе неравнодушен.

– К тебе тоже, мне кажется.

Уиллоу покачала головой.

– То, как он со мной про тебя говорил… мне все ясно стало. И даже раньше мне было ясно. Ты явно была не очень воодушевлена Проектом. А потом мы узнали о вашей электронной переписке… Трудновато будет работать с тобой, зная, до чего он к тебе неравнодушен.