— Зачем нож? — хрипло выговорила старуха.

Пала секундная тишина.

— Разве ты видишь меня? — прошелестел в сознании тусклый рассыпчатый голос.

— Зачем нож? — упрямо повторила старуха.

— Отделить душу от тела, — произнёс голос.

Тогда она рванулась из кресла, как когда-то на допросе в Эксетере, но встать не смогла. Смертный ужас пронзил всё существо её. Плеснулся из груди немой отчаянный вопль.

Прошла секунда, другая. Ничего не происходило. Вдруг волна неизъяснимого облегчения окатила её, и стало легко, как никогда ранее. «Конец! Конец земной бренности. Боли, страданиям. Несовершенствам». И сквозь эту волну прилетела вдруг мысль, и горячая мольба изошла из её уст.

— Немного, ещё немножечко времени, чтобы меня нашли не здесь! Не на стуле!

Фигура кивнула.

Адония встала. Не чувствуя себя, подошла к узкому ложу. Легла. Вытянула вдоль тела коричневые, иссохшие руки. И фигура подступила к ней.

Подплыл сквозь пространство комнатки инструмент, и ужаснул своим реальным, металлическим блеском. Короткая деревянная рукоятка на одном конце, под прямым углом к лезвию. «Вот, значит, как делается смерть. Это только с убийцами так или со всеми?» Нож глубоко вошёл между горлом и сердцем. Ослепляющая, огненная боль рванула её, — не физическая боль тела, а какая-то неизведанная, неземная. Отстраненным сознанием Адония видела, как отчаянно бьётся в груди её живой, тёплый, самостоятельно живущий комочек, лёгкая звёздочка. Заключённая в грудную клетку, как в защитную крепостицу, звёздочка силится уклониться от ножа, убежать, но безжалостный инструмент умело нащупал её. И отрезал. Как бутон цветка отрезают от стебля — непоправимо, безжалостно. Навсегда.

И вдруг оказалось, что не комочек этот меньше Адонии, а Адония меньше его и находится теперь в нём, и незаметно и непонятно как поместилась. И всё исчезло.

Всё исчезло — келья, топчан, иссохшие ароматные травы, фигура, стул с высокою спинкой. А остался только свет, и всё было залито светом. И вдруг такое облегчение, такое блаженство напитало её, что Адония, не имея тела, словно птенец, встрепенулась. И пила, впитывала это блаженство, и пришла, и стала огромной бесслёзная радость от понимания того, что это уже — навсегда. А блаженства и радости было много, много, много. И она плыла, плыла в этом потоке, наконец уже и изнемогая от счастья. «Оказывается, от счастья тоже можно устать». Веки смежились, и она как будто бы принялась засыпать. «О наконец-то я отдохну»! И уснула.

* * *

А когда открыла глаза, оказалось, что тело вернулось. Облачённая в белые, ослепительно-белые одежды лежала она на широком, упруго поддающемся под ней ковре из живых цветов. Пространство было заключено в земные, привычные, мирные стены из тёсаных брёвен, а в потолке был овальный фонарь, сквозь который мерцало высокое, странное, глубоко-зелёное небо.

Она встала — вернее, подумала, что хочет встать — и вдруг оказалось, что уже и стоит. Широкая, гладко струганная доска приятно холодит ступни. Дверь приоткрыта. Между её полотном и откосом, на полу — зеленоватый клинышек света. «Это всё правда?» Она шагнула к двери. Неуверенно протянув руку, отворила её. Слева и справа немо благоухали дикие, густые, нестриженные кусты роз. Между ними желтела чистым речным песком узенькая дорожка. Адония ступила на эту дорожку — и охнула от шелковистой ласковости прикоснувшегося к ней песка. Шаг, ещё шаг. «Как в раю». Шла, раскинув в стороны руки, набирая в ладони волшебный розовый аромат. Ни чьёго-то движения. Ни ветерка. Вдруг линии кустов закончились, и открылась небольшая поляна. С одной стороны — непонятно как держащаяся одинокая стена из брёвен, и торцом приставленный к ней свежеструганный длинный стол. Ещё брёвна, сложенные в нераскатывающуюся горку. Круг камней — новый, незакопчённый ещё очаг с шалашиком дров в середине. А с другой стороны высился зелёный холм, и врезана была в один бок этого холма плоская, в рост человека скала, и вытекал из отверстия в ней родник и падал в большой чугунный котёл, до половины врытый в землю, и лежали возле котла какие-то палочки, и сидел пред ними на корточках человек. Заслышав шаги, он отложил что — то из рук, встал и обернулся. Невыразимой любовью лучились серые, знакомые, родные глаза.

— Доминик…

Адония подошла. Подняла руки, как бы намереваясь обнять, но не обняла, а подняла ладони выше, над его головой, и облила собранным в них нежным и тонким розовым ароматом, а потом, вслед за этим ароматом опустила руки на его плечи, и тогда уже обняла. «Живой… Тёплый…»

— Адония…

— Где мы, Доминик? — глухо спросила, прижимаясь лицом к его груди, Адония.

Сознание её было чистым и ясным, и сознание это говорило ей, что они не на Земле. Но это был и не сон! Прикосновенье песка, шелест текущей воды, тепло Доминика — всё было несомненно реальным. Она вдохнула его запах — такой родной, такой давний-давний, и колкая сладостная истома прокатилась от шеи к лопаткам. И тотчас невыразимо ласковым и нежным движением Доминик положил на это место лёгкую, тёплую ладонь и негромко сказал ей в макушку:

— Как это — где? Мы дома.

Не сумев сдержаться, она нервно, отрывисто всхлипнула. Переступила босыми ногами, опять с удовольствием ощутив сыпучую шелковистость мелкого, нагретого солнцем песка.

— Дома? — переспросила она. — У нас теперь будет дом?

Подняла лицо, но вдруг всё расплылось перед её взором.

— И по-прежнему можно плакать?

— Можно, родная. Не только плакать. Здесь можно и есть, и любую пищу, какую захочешь, и это открытие для тебя будет едва ли более потрясающим, чем то, что здесь можно и не есть.

— Как это? — спросила она, торопливо вытирая глаза.

— Совершенно не принимать никакой пищи и не испытывать от этого никакого неблагополучия.

— Это правда возможно?

— О, не одно только это.

Доминик ещё больше приблизился к Адонии, крепко обнял её, и она успела лишь расслышать его тихий радостный голос, произнёсший: «только не бойся», а испугаться уже не успела.

Они медленно, едва заметно скользили над поляной. Внизу виднелись маленькие стол, очаг, родник, желтели дорожки, мерцали алым живые розовые гирлянды.

— О, блаженство, — прошептала Адония. — О, красота!

Доминик медленно отстранился, держа лишь только кончики пальцев Адонии, а потом и пальцы её отпустил.

— Сама! — ликующим шёпотом проговорила она. — Лечу — сама!

Раскинув руки, она медленно сделала полный поворот, поднялась ещё выше.

— А есть здесь опасность падения?

— Давно, — негромко рассмеялся Доминик, — давно я уже не знаю ни первого слова, ни второго.

И Адония, также рассмеявшись, скользнула к нему и, взявшись за руки, они медленно опустились между розами и очагом. Здесь, как только ступни её коснулись песчаной дорожки, Адония покачнулась и Доминик — нет, не обнял её, а только взглянул, — и Адония вмиг обрела устойчивость и ощутила и нежную заботу, и непроизошедшее прикосновение. Она приблизилась и тихо поцеловала его. Потом села за приготовленный для неё новенький стол и доверительно произнесла: