– Вам куда?

Трэн испытующе взглянул в широкое лицо рикши – не охотник ли он, – но тот смотрел на бат в его руке. Трэн постарался отбросить паранойю и взобрался в седло.

– Фабрика фарангов. У реки.

Рикша с удивлением посмотрел через плечо.

– Все фабрики закрыты. Чтобы они работали по ночам, потребовалось бы слишком много энергии. Сейчас там темно.

– Не имеет значения. Завтра появится новая вакансия. Начнутся собеседования.

Рикша привстал на педалях.

– Ночью?

– Завтра утром. – Трэн устроился поудобнее. – Я не хочу опоздать.

По горло погрузившись в горячую воду, Джонатан Лилли изучал свою мертвую жену. Она колыхалась на дальнем конце ванны, мыльные пузыри венком обрамляли ее скандинавские черты. Светлые волосы прилипли к бледной коже. Полуприкрытые глаза уставились в потолок. Джонатан подвинулся, оттолкнув сплетенные ноги Пии, чтобы освободить себе место, и задумался, повлияет ли этот мирный момент между преступлением и признанием на приговор.

Он знал, что ему придется сдаться. Придется сообщить, что в денверском районе Конгресс‑парка случилось неладное. Возможно, все будет не так уж страшно. Может, ему даже не придется слишком долго сидеть в тюрьме. Он читал где‑то, что тем, кто разводит марихуану, дают намного больше, чем убийцам, и смутно помнил, что в законодательстве имеется лазейка на случай нечаянной смерти. Было ли это непредумышленным убийством? Убийством второй степени? Он помешал мыльные пузыри, размышляя. Нужно справиться в Гугле.

Когда он прижал подушку к лицу Пии, та совсем не сопротивлялась. Кажется, даже усмехнулась. Пробормотала что‑то из‑под хлопкового груза. «Прекрати» или «слезай». А может, сообщила, что ему все равно придется мыть посуду. Вот о чем они спорили: о тарелках, оставшихся в раковине с прошлого вечера.

Она перекатилась и сказала: «Вчера ты забыл вымыть тарелки», – и легонько ткнула его локтем. Слабый удар, чтобы он пошевеливался. Слова. Локоть. После чего он прижал подушку к ее лицу, а она подняла руки, несильно отталкивая его, побуждая отпустить, и это было шуткой.

Даже он так думал.

Он собирался убрать подушку, засмеяться и отправиться мыть тарелки. И на какое‑то хрупкое, кристально прозрачное мгновение это показалось возможным. Лиловый запах сирени сочился в приоткрытые окна, снаружи гудели пчелы, ленивые воскресные солнечные лучи струились сквозь щели в жалюзи. За одно мгновение они прожили множество жизней. Посмеялись над случившимся и отправились за яйцами по‑бенедиктински в «Ле Сентрал»; прожили еще пятнадцать лет в браке и развелись; родили четверых детей и поспорили, какое имя лучше, Мило или Алистер; Пия оказалась лесбиянкой, но они с этим справились; у него случилась интрижка, но они и с этим справились; она посадила на заднем дворе подсолнухи, помидоры и цукини, а он в понедельник пошел на работу и получил повышение.

Он действительно собирался снять подушку с ее лица.

Но потом Пия начала бороться и кричать и колотить его кулаками, – и дети, помидоры и «Ле Сентрал» вместе с сотнями других будущих разлетелись, словно семена одуванчика, а Джонатан внезапно понял, что не может ее отпустить. Подняв подушку, он бы не вынес боли и ужаса в серых глазах жены, не вынес отраженной в них жуткой версии самого себя, а потому навалился всем весом на сопротивляющееся тело, прижал подушку к ее лицу и отправил жену в ад.

Она извивалась и дергалась. Ее ногти поцарапали ему щеку. Ее тело выгибалось. Она чуть не выскользнула из‑под него, будто угорь, но он снова прижал ее и приглушил крики подушкой, пока она пыталась выцарапать ему глаза. Он отвернулся и подставил ей шею. Она билась, как рыба, но не могла справиться с ним, и внезапно его начал разбирать смех. Он побеждал. В кои‑то веки действительно побеждал!

Ее руки хлестали по его лицу и подушке – инстинктивно, панически, бездумно. Прерывистый кашель слышался сквозь пух. Ее грудь конвульсивно подергивалась в попытках набрать воздуха. Ногти задели его ухо. Она утрачивала координацию. Перестала выгибаться. Ее тело по‑прежнему дергалось, но теперь удерживать его было несложно. Сохранилась лишь мышечная память борьбы. Он прижал подушку крепче, используя для убийства весь свой вес. Ее руки прекратили царапать. Вернулись к подушке‑душителю и нежно коснулись ее. Вопрошающе погладили. Словно были парой самостоятельных созданий, бледными бабочками, желавшими отыскать причину страданий своего владельца. Двумя тупыми насекомыми, жаждавшими понять природу нарушения проходимости дыхательных путей.

Снаружи ожила газонокосилка и вгрызлась в весеннюю зелень. Запел жаворонок. Тело Пии обмякло, руки упали. Яркий солнечный луч лениво скользил по ее светлым волосам, вылезшим из‑под подушки и раскинувшимся по простыни. Джонатан почувствовал теплую влагу – ее мочевой пузырь опорожнился.

Еще одна газонокосилка подала голос.

Белые мыльные пузыри закружились, приоткрыв розовый сосок Пии. Джонатан зачерпнул горсть хрустящей пены и аккуратно положил жене на грудь, прикрыв ее. Он использовал полбутылки увлажняющей жидкости для ванны, но пузыри продолжали исчезать, обнажая тело жены, которое становилось все бледнее по мере того, как кровь застывала в конечностях. Глаза Пии смотрели в пустое пространство потолка, на то, на что обычно смотрят мертвые люди.

Серые глаза. Во время первой встречи они показались ему жутковатыми. К тому же времени, когда женился на ней, глаза начали ему нравиться. А теперь снова стали жутковатыми, полуприкрытыми, уставившимися в пустоту. Он хотел наклониться и опустить веки, но боялся, что трупное окоченение заставит их снова распахнуться. Боялся, что когда он попробует их закрыть, она уставится на него. Джонатан поежился. Он знал, что принимать ванну с мертвой женой – это ненормально, но не хотел оставлять ее. Хотел по‑прежнему быть рядом. Он обмывал ее испачканное смертью тело, и неожиданно ему показалось, что влезть к ней – самый правильный, самый своевременный поступок. Что он должен попросить прощения, залезть в переполненную ванну и присоединиться к Пие в последнем омовении. Вот почему он сидел в остывающей ванне с холодеющим трупом, и последствия подавленной агрессии тяжело опускались на его плечи.

Он винил весеннее солнце.

Если бы стояла пасмурная погода, сейчас Пия составляла бы список покупок, а не лежала в ванне с мужем‑убийцей, прижавшись коченеющими ногами к стенке.

Она никогда не любила принимать совместные ванны. Не любила, если кто‑то вторгался в ее личное пространство. Это было ее собственное тихое время. Время, чтобы забыть неприятности отдела закупок, который вечно не мог разобраться с финансовыми приоритетами. Время закрыть глаза и полностью расслабиться. Он это уважал. Так же, как уважал ее любовь к амишским лоскутным одеялам на кровати, и к фотографиям дикой природы на стенах, и патологическую ненависть к авокадо. Но вот куда это их привело: в ванну, которой она не любила делиться, и кровь Пии приливала к заднице, а лицо норовило погрузиться под воду, так что ему приходилось снова усаживать ее, поднимать из пены на поверхность, словно кита, и всякий раз, когда ее лицо появлялось среди пузырей, он ждал, что она сделает вдох и спросит, какого черта он так долго держал ее под водой.