– Пока никаких известий, Святослав Николаевич. Я сегодня попрошу Мухина, пусть запросит Шереметьево. Мы хотя бы будем знать, прилетел он из Непала или нет.

– Да, пусть запросит. И чтобы немедленно! Две недели о человеке ничего не известно!.. Теперь доложи о самом главном.

– О чем именно, Святослав Николаевич? – не понял я.

– Помирился с Танюхой?

Я опустил глаза и пожал плечами.

– Смотри, будешь бит! – пригрозил он. – Времени у вас мало осталось…

До меня не сразу дошел смысл его последних слов. Он как-то сказал, что мы с Татьяной должны обвенчаться до его смерти.

– Что вы, Святослав Николаевич! – фальшиво возразил я. – Куда торопиться? Надо сначала сто раз отмерить…

– Нет, братец, времени мало осталось. Чувствую я… А потому наказываю: решить все конфликты с Танюшей полюбовно и венчаться в ближайшую субботу.

Что я думал о Татьяне, выходя из спальни князя? Странное, смешанное чувство испытывал я к ней. Никогда прежде, ни с одной женщиной я не был так расслаблен, так искренен, как в то утро, когда сказал Татьяне, что люблю ее. Будто раскрыл шлюзы, сдерживающие эмоции. Я сделал шаг и провалился во власть волн, бурунов, пены и не думал, чем для меня все это может закончиться. За спиной не осталось ни мостов, ни дорог, ни тропинок для отступления. Все было просто и легко; когда говоришь правду и делаешь то, что само делается, – всегда легко. Я легкомысленно махнул рукой на свои планы и мечты; было радостно от той мысли, что все это теперь придется переписывать заново, с учетом того, что начинается новая жизнь. Даже дело, порученное мне князем, отодвинул куда-то далеко за горизонт и не испытывал угрызений совести по этому поводу.

Я воспринимал ее как зеркальное отражение: протягивал к ней руки, обнимал, и она обнимала меня, я целовал ее, и она отвечала мне тем же, и потому был уверен, что мы испытываем какие-то очень схожие чувства. И было безумно приятно сознавать себя такой звездной величиной в глазах Татьяны. И ее нежное, податливое чувство ко мне смешно было класть на весы против каких-то договорных обязательств, профессиональной гордости и тщеславия – мне казалось, что любовь перетянула бы весь этот житейский мусор обвально, с грохотом и поломкой весов.

Откуда мне было знать, что Танюха поставила меня куда-то очень далеко от своего сердца. Ее работа и лидерские амбиции встали между нами танковой броней. Конечно, что-то можно было сделать, как-то спасти наши отношения, сохранить хорошую мину при плохой игре, но для этого надо было давить себя, давать задний ход, выцарапывать из души взбесившиеся чувства и запирать их на большой амбарный замок. И еще делать вид, что между нами не происходит ничего особенного – так, пустячок, легкий служебный флирт, какой часто случается в командировках, сексуальный голод и физиологическая разрядка. Трах-бах, и гуд бай, май лав!

Ну разве можно было обо всем этом рассказывать князю, этому святому человеку?

Мы встретились с Мухиным в коридоре перед дверьми в каминный зал. Было без пяти двенадцать. Следователь хмуро взглянул на меня, ничего не сказал и хотел уже зайти в сумрачный зал, где потихоньку собирались работники усадьбы, но передумал, повернулся ко мне и покачал головой.

– Я получил ваше письмо, – сказал он, поджимая губы. – Не представляете, как я был зол! Это у пожарных бывают ложные вызовы, а за обращение в прокуратуру кто-нибудь обязательно должен отвечать. Вы водили меня за нос со своей легендой про пластическую операцию!

– Это был тактический ход, – попытался возразить я. – Помните, как Шарапов прикинулся вором и разоблачил банду Горбатого? И Родион прикинулся мошенником…

– Я вам сейчас такого горбатого устрою, – пригрозил Мухин, – что мало не покажется! А если бы я арестовал Родиона? Засадил бы его в следственный изолятор к рецидивистам?

– Клянусь, ни Родион, ни рецидивисты на вас за это не обиделись бы! – заверил я.

– Устроили тут, понимаешь, маскарад, – проворчал Мухин.

В зале было достаточно диванов и кресел, чтобы все могли сидеть свободно, на таком расстоянии друг от друга, чтобы не чувствовать, как рядом кто-то взволнованно дышит или нервно щелкает костяшками пальцев.

Родион сидел у самого камина, спиной к огню, будто вымок под дождем и хотел согреться. Бордовые тяжелые шторы почти не пропускали солнечных лучей, потому огонь был самым светлым пятном в зале, и оттого лицо Родиона, и без того темное от загара, казалось невыразительным, малорельефным, словно горшок из темной сырой глины, поставленный у камина для просушки. Обрубок его мизинца был перевязан бинтом и, судя по размерам, сильно распух. Мне показалось, что через бинт просочилось немного крови.

Рядом с Родионом, глубоко утонув в кресле, сидел Хрустальский, доступно открыв всем свои белые в ромбик носки, и изучал расписной потолок. Филя, упорно не желающий встречаться со мной взглядом, пожелал слушать собрание стоя и слишком внимательно рассматривал ногти, оперевшись локтем на каминную кладку. Садовница, приветственно улыбнувшись мне, села неподалеку, в углу. Час Золушки прошел, женщина снова была в телогрейке и темных брючках, на ногах ботинки на толстой подошве и с высокой шнуровкой.

Потом повалили, шаркая ногами, строители, дворники, свободная охрана и прочие служащие. Убедившись, что пришли все, кто был приглашен, последней зашла Татьяна и прикрыла за собой дверь.

Воцарилась гнетущая тишина. Родион взглянул на меня и кивнул. Мне еще никогда не доводилось выступать перед столь многочисленной и столь омерзительной публикой. Я волновался.

– Представляю, какой шок вызовет сейчас у вас то, что я вам расскажу. Сегодня первое апреля, и для начала позвольте поздравить вас с этим замечательным праздником и объявить о том, что шутка, которую Родион, Татьяна и я для вас подготовили, удалась.

Хрустальский перестал любоваться потолком, повернул голову к Родиону и спросил:

– Что он сказал?

Филя с невозмутимым видом продолжал исследовать ногти. Палыч, пристраивая полено в камине, выпрямился, повесил на крючок кочергу и с нерешительной улыбкой посмотрел на меня, будто хотел сказать: раз кто-то кого-то разыграл, значит, это смешно, почему бы не улыбнуться?

– Нельзя ли конкретнее? – попросил начальник охраны. Он постукивал носком ботинка по полу и смотрел на меня в упор. – О какой шутке идет речь?

– Все, о чем я говорил в интервью, неправда, – ответил я. – Никакого преступления в Гималаях не было. Никто, к великому счастью, Родиона не убивал. Никто не принимал его облик. Не кто иной, как он сам, сейчас сидит перед вами.

Теперь все уставились на Родиона.

– Что значит – никто иной? – пробормотал Хрустальский, глядя на Родиона с подозрением и даже с опаской. – Ничего не понимаю… Вы нас запутали, молодой человек!

– Шутка, надо заметить, дурацкая, – проворчал Мухин. – Хотя, конечно, она принесла поразительные результаты.