Банделло сообщает нам и другие подробности о тогдашней деятельности Леонардо. Он утверждает, что в трапезной собирались зрители – посмотреть, как Леонардо работает, и высказать свое мнение; художник это приветствовал. Банделло не конкретизирует, о каких именно зрителях идет речь, лишь отмечает, что в начале 1497 года в их числе оказался француз Раймон Пероди, епископ Гуркский, который остановился в монастыре во время визита в Милан. Епископа, судя по всему, увиденное не впечатлило. Он счел, что две тысячи дукатов – слишком щедрое вознаграждение за такую работу. Возможно, было задето самолюбие Пероди, поскольку его годовой доход составлял всего три тысячи дукатов. Вне всякого сомнения, он считал себя, епископа и кардинала, фигурой куда более значительной, чем какой-то там размалевщик стен в трапезной.[614]

Банделло также сообщает, что одной из причин, по которой Леонардо иногда не являлся в трапезную, была продолжавшаяся работа над «огромным глиняным конем» в Корте дель Аренго. Возможно, Банделло путает факты, поскольку записывал свои воспоминания он много лет спустя. Однако не исключено и то, что по прошествии двух с лишним лет Леонардо все еще не хотел отказываться от своего блистательного проекта и мечтал о том, что памятник будет отлит в бронзе, а потому не бросал работу над конем, одновременно занимаясь «Тайной вечерей». Леонардо, конечно же, не оставил мыслей о статуе, из его записок следует, что между 1495 и 1497 годом он все еще делал пометки о том, как лучше ее отлить. От Лодовико он не дождался ни ободрения, ни денег.[615]

Кроме того, в 1497 году Леонардо отвлекался на другие заказы. Наконец-то его привлекли к архитектурной работе: перестройке виллы, принадлежавшей Мариоло де Гвискарди и расположенной неподалеку от Порта Верчеллина, совсем рядом с монастырем Санта-Мария делле Грацие. О самом Мариоло известно немного, только то, что он был мажордомом Лодовико и владел целой конюшней, причем одну из его лошадей Леонардо рассматривал в качестве модели для своей конной статуи. Вилла Мариоло стояла за городскими воротами, в районе, который недавно превратился в пригород, заселенный богатыми миланскими придворными. Галеаццо Сансеверино, тоже владевший большой конюшней, был одним из соседей Мариоло.

Леонардо получил точные указания касательно перестройки виллы – она должна быть удобной, но не слишком роскошной. Предполагалась гостиная тринадцать метров длиной и четыре спальни, в том числе, как прописал Мариоло, «для моей жены и ее фрейлин». При вилле должны были быть двор, караульная, а также столовая для прислуги десять метров в длину. Леонардо приступил к работе с большим рвением – делал многочисленные пометки, наброски, вычисления. Похоже, он продумал все: кухню, кладовую, судомойню, курятник, конюшню на шестнадцать лошадей, даже дровяник и помещение для хранения навоза. Во главу угла ставился комфорт. «Комната для прислуги за кухней, – помечал Леонардо на плане, – чтобы хозяин не слышал, как они шумят».[616]

Пока шла работа на вилле, Леонардо приходилось отвлекаться и на другие, куда менее приятные дела. Салаи, уже ставший подростком, продолжал испытывать его терпение, вопреки – а возможно, и благодаря – неизменной привязанности к нему Леонардо. В апреле 1497 года Леонардо приобрел молодому человеку дорогой плащ из серебристой материи, отороченный зеленым бархатом и украшенный позументом. Это одеяние стоило двадцать шесть лир – строительный рабочий зарабатывал столько за неделю. Проявив беспечность, он отдал деньги, которыми надлежало расплатиться за плащ, Салаи в руки. «Деньги Салаи украл», – пишет Леонардо с усталой покорностью судьбе.[617]

* * *

Раймон Пероди, чья епархия находилась на территории современной Австрии, прибыл в Милан с целью укрепить добрые отношения между Лодовико и Максимилианом. После провала похода на Пизу император распрощался с Лодовико в последние дни 1496 года и оставил Италию (как отмечал один венецианец) «в еще большем смятении, чем нашел, когда туда попал».[618] 1497 год стал свидетелем непрекращающихся смут и беспорядков. В Неаполе в возрасте двадцати семи лет скончался Фердинанд II, оставив свое королевство в положении «более шатком, чем когда-либо».[619] Во Флоренции Джироламо Савонарола зажег первый свой «костер тщеславия». Тридцатиметровая пирамида была сложена из флаконов с духами, париков, шляп, масок, кукол, шахматных фигур, игральных карт, музыкальных инструментов, книг, рукописей, картин и статуй. На верхушку поместили чучело Сатаны, сверкающую кучу осыпали порохом и подожгли. «Они уничтожали все с величайшим восторгом», – говорит один из очевидцев. После этого прозвучала песня, в которой Христос объявлялся королем Флоренции.[620]

Три месяца спустя, в мае, папа Александр VI отлучил Савонаролу от церкви за «распространение вредоносного учения, которое прельщает и будоражит простодушных».[621] А в июне сын папы Хуан Борджиа, герцог Гандийский, был убит в Риме – неизвестный перерезал ему горло и бросил тело в Тибр. Папа счел загадочную гибель сына наказанием Божьим, однако остался при убеждении, что к его смерти причастна не только рука Господа, но и рука брата Лодовико Сфорца, кардинала Асканио. Неприкаянный призрак Хуана скоро стали встречать на улицах Рима, а в октябре в Кастель Сант-Анджело попала молния, вызвав взрыв, после которого город засыпало осколками мрамора. «Правление папы Александра, – писал один венецианский летописец, – ознаменовалось множеством пугающих и зловещих событий». У папы было свое мнение о том, чем вызваны эти многочисленные беды. «Да простит Господь того, кто пригласил французов в Италию, – сказал он в разговоре с флорентийским посланником, – ибо в этом истоки всех наших бед».[622]

Один венецианец, завистливо оценивавший успехи Лодовико Сфорца в конце 1496 года, пришел к утешительному заключению: «Полагаю, что благоденствие его долго не продлится, Господь справедлив и покарает его, ибо он предатель и никогда не держит своего слова».[623] Лодовико действительно, похоже, получал по заслугам. Две утраты, жены и дочери, стали для него тяжелым ударом. Кроме того, колоссальные расходы: приданое, выданное Максимилиану, деньги, направленные в Пизу, расходы на строительство храмов и украшение Милана и Виджевано, не говоря уж о бесконечных пиршествах и прочих праздниках, – заставляли его постоянно повышать налоги. Был введен налог, который назывался inquinito, – он увеличил на двадцать процентов сборы на такие продукты, как мясо, вино и хлеб. Еще до конца года в Кремоне, Лоди и Павии вспыхнули беспорядки. «Во всем Миланском герцогстве смуты и недовольства, – писал один венецианец. – Герцога никто не любит».[624]