владениях. Когда наезжали люди князя, управляющие и всякие господа, а может, и сам князь и застревали в болоте, или тонула лошадь, или опрокидывалась карста, или ломалось колесо, арендатора и его семью хватали, раскладывали прямо на дороге или на мосту и пороли до бесчувствия. И вот его дедушка установил на мосту пост, кто-нибудь непременно должен был там дежурить и при приближении Радзивиллов бить тревогу. Тогда все заблаговременно убегали в лес.

Сейчас ни один Радзивилл так уже не наезжает, хотя Радзивиллы и поныне здравствуют, да и господа и управляющие тоже, а ежели бы кто и заявился — если уж, — арендатор никуда бежать не станет, разве что от царских казаков, коли ему удастся, а затем поставит себе дом, потому что на месте старого после одни головешки. А вот дороги и деревянные мосты, какими тогда были, такими и остались. Каждый мост, каждая дорога чистая мука для Левина.

Вот они идут по шоссе к Грудуску, здесь попавшиеся им два-три моста получше, да и дорога тоже, но чего только Левин не натерпелся! И сколько они уже в пути?

Они приходят в Чернице Борове, в Хойново, в Обрембец. Если ты Левин, всюду находятся родственники. Одной рукой они с тобой здороваются, другой — подносят водки. Вначале расспрашивают, потом сами рассказывают до поздней ночи, закрыв сперва окна ставнями. Худые времена.

— Граф в Чибоже, — говорят они, — забил семь лошадей, потому что ремонтная комиссия их не пропустила. Ой и силач этот граф, проклятый гой, как ударит кулаком между глаз — всё, лошадь готова.

Будто это невесть какая доблесть.

Они говорят: «Гронахер хочет развестись, но никто не дает ему лошадей ехать к ребе в Чернятин!» — И посмеиваются.

Ну и что из того?

— Твой дядя Шахне сделал себе качели — такая вот штука, большая рама из бревен, — и поставил их перед домом, повязал меховой воротник и заплел бороду в мелкие косички. Каждый день сидит на качелях и поет себе песенки. А тетя Хене ходит вокруг этой штуки и ругается с ним, как хохол.

Плохо это, раньше он деньги делал, а сейчас, выходит, помешался?

— А у Берковича все сгорело прошлый год.

— А ты? Хочешь к своим? А с кем же это ты шатаешься?

Последнее они спрашивают за дверью.

Так Мари и Левин добираются до Рожан.

Дальняя дорога. Много чего может случиться за это время.

— Господин президент просят господина регирунгсрата доложить по поводу происшествия в Неймюле.

— Сейчас иду, — говорит господин фон Титлак. — И повторяет: — Происшествие в Неймюле.

— Довольно, Титлак, — говорит регирунгспрезидент фон Бар-Уклей. — Проще сказать: надо опять навести порядок в Бризене.

— Ваше превосходительство полагает комиссию?

— Бог с вами, Титлак! — Его превосходительство хмыкает. — Жандармерию!

— Этот ландрат фон Дрислер, этот австрияк, мог бы и сам распорядиться, но, разумеется, тянет с этой историей, сообщает в Мариенвердер, ждет предписаний. Принимая, мол, во внимание значение происшествия…

— С позволения вашего превосходительства…

— Ладно уж, Титлак, вы что же считаете, Титлак, что пограничный район подходящее место для бездарных чиновников? Своего рода ссылка, Титлак?

Тут Титлак, естественно, отвечает: «Вовсе нет!» и «Что вы, ваше превосходительство!» И спрашивает относительно приложения к статье от 1 октября 1863 года касательно лиц других национальностей.

— Ах, — говорит его превосходительство, — приложение, статья! Закон о колонизации — вот что нам нужно. Да поживей!

Да, закон о колонизации. Его готовят в Берлине и непростительно долго с этим копаются. Хотя его подготовкой заняты выдающиеся знатоки этого вопроса: фон Драгульский-Борхерт, фон Войцеховский-Мейне, фон Внук-Костка, фон Кульке-Кулеша и фон Шваб.

Но что там будет записано, и сейчас известно: кончено, ни одного поляка в немецких деревнях, кончено с этой чересполосицей.

— Помяните мое слово, Титлак, так оно и будет, Титлак, это уж как бог свят.

На что фон Титлак:

— Ваше превосходительство, мы ждем не дождемся этого дня.

На что фон Бар-Уклей:

— А там, глядишь, вернемся к старым промысловым уставам.

На что Титлак:

— У либералов глаза на лоб полезут, ведь тогда очередь дойдет до всяких там артистов, цыган, профессоров, то-то будет потеха!

— Ну что вы, Титлак, причем тут цыгане? Хотя…

Музыка будущего.

Стало быть, отвергнуто, его превосходительство немного побарабанил по полу носками штиблет. А как было бы хорошо.

Регирунгсрат фон Титлак идет к двери.

— Минутку, Титлак, — говорит его превосходительство. — Пожалование орденом, вот, захватите.

Итак, Глинский получает свой орден, и мы знаем за что: за беззаветную преданность. Остается еще пост суперинтенданта в Шёнзе. Но он его получит, как пожалованный орденом.

А Неймюль тоже кое-что получает: в некотором роде гарнизон.

Ровно через неделю после неймюльского летнего праздника, в понедельник утром, в деревню вступает унтер-офицер Плонтке с четырьмя жандармами и становится на постой прямо на месте происшествия, в Розинкином трактире с номерами.

И что же дальше?

Жандармы сидят, рассуждают, вытягивают ноги под столом. Вначале еще люди приходят поглазеть на них. Но болваны сидят себе, рассуждают и ничего не делают, и у всех огромные усищи. Против этого, думают они, не устоять ни одной женщине.

И люди уходят. И говорят повсюду: «Да ничего такого».

Будто так уж и вовсе ничего: во вторник трое жандармов — двое остались в трактире с Адамом, которого они вызвали, — идут через всю деревню, входят к Герману и проводят там несколько часов.

У моего дедушки они уже побывали.

Дедушка повидал свет: был в Торне, Грауденце, Мариенвердере — и лишь только видит этих молодцов у себя на дворе, сразу понимает: перед ним Германская империя во всеоружии и блеске, стоящая на страже чести Германии, которая — как мы знаем — также и дедушкина честь.

И дедушка сразу же без обиняков заводит речь о польских рабочих и всяких польских элементах. Но честь Германии вынуждена считаться с высшими соображениями; инструкция Плонтке гласит: «Пресекать всякие волнения в Неймюле, в том числе исходящие от близких нам кругов; для содействия привлекать пешего жандарма Адама».

Не то чтобы дедушка вдруг усомнился в германской чести, вовсе нет, он прекрасно отдает себе отчет: дело просто в том, что эти жандармы, так сказать, инстанция подчиненная, низшие чины, только и всего.

— Что вы так волнуетесь? — спрашивает Плонтке.

— Ну о том решать будут в высших сферах, — многозначительно роняет мой дедушка, наливает только по две стопки на каждого, поднимается и говорит: — Меня ждут еще кое-какие дела, господа, да и у вас, надо полагать, имеются свои обязанности.

У Германа, стало быть, жандармы остаются дольше, битых четыре часа, как было отмечено в деревне и донесено Феллером дедушке, и на следующий день приходят опять.