Прежде чем приступить к описанию четырехмесячной кампании, которая в исходе 1840 г. решила спорное дело между султаном и пашой египетским, бросим обратный взгляд на состояние Европы относительно этого вопроса и на переговоры, предшествовавшие открытию военных действий в Сирии.

Бельгийское дело сперва, затем четверной союз по поводу долгих волнений Пиренейского полуострова, а всего более, может быть, общая досада на преобладающее в Турции с 1829 г. влияние России значительно сблизили в течение одного десятилетия кабинеты Англии и Франции. Казалось, вековая народная ненависть, истощенная в буйный период наполеоновских войн, уступала, наконец, место чувству миролюбивому между двумя народами. Под министерством вигов в Англии, под влиянием Тьера, который слыл в это время страстным англофилом во Франции, при дружественных отношениях молодой королевы Виктории с опытным старцем, управлявшим Францией с 1830 г., — все благоприятствовало постепенному скреплению союза между двумя западными державами. Взаимные чувства народов и правительств были, можно сказать, запечатлены в залог грядущего мира торжественными похоронами бренных останков Наполеона, освобожденных в 1840 г. от посмертного плена. Все эти благие начинания с шумом рушились трактатом 3 (15) июля [1840 г.] и отстранением Франции от восточного дела по поводу ее разногласия с общими видами великих держав.

Было ли вправе жаловаться на это отстранение правительство, которого сомнения, нерешимости и внутренние опасения целый год длили неизвестность по делу, от которого очевидно зависело сохранение европейского мира? В противность торжественным обязательствам, им [французским правительством] принятым коллективной пятисрочной нотой в кризисе 1839 г., французский кабинет подчинял теперь правосудное решение дела угодности и согласию египетского паши. Кабинет Тьера, убедившись в невозможности привлечь к своим видам другие державы и укрепить за Мухаммедом Али Сирию в потомственное владение, направлял все свои усилия к тому, чтобы мимо посредничества Европы, в противность ноте 15 (27) июля [1839 г.], примирить Порту с пашой и под влиянием критических обстоятельств, угнетавших Османскую империю в эту эпоху, узаконить притязания счастливого вассала. Не говоря уже о том, что подобное заключение вовсе не подобало достоинству и самолюбию великих держав, какие поруки представляло оно в будущем? После опыта семилетней постоянной тревоги, разрешившейся кризисом 1839 г., было ли благоразумно предоставить вопрос о войне и мире Европы ненасытному честолюбию египетского паши и его сына, капризу 17-летнего султана и проискам гаремов и вельмож или первой вспышке народных страстей в Сирии и в Анатолии?..

Обязавшись обеспечить целость и неприкосновенность Османской империи, французское министерство произвольно поясняло теперь, что целость и неприкосновенность империи не только останутся ненарушимыми, но даже будут упрочены отторжением навсегда обширной ее области в удовлетворение прихотей Мухаммеда Али. Основываясь на подобной гипотезе, оно называло Мухаммеда Али вернейшей опорой власти султанов, «стражей престола от всяких внутренних и внешних напастей». Ужели отказ египетского паши от всякого участия в отчаянной борьбе султана против России, а затем кампания 1832 г. и возгласы его к Европе о независимости, и постоянные его угрозы новым походом в Малую Азию, и укрепления Колек-Богаза, и изменническое задержание флота в Александрии, и вероломные окружные письма к пашам, и янычарское притязание о свержении верховного везира, — ужели все эти враждебные посягательства вассала оправдывали произвольную гипотезу, на которой основывалось ходатайство французского двора в его пользу?

С другой стороны, Франция указывала на Дунайские княжества, одаренные особенными политическими правами, и даже на отторженное от Турции Греческое королевство. Но при этом упускалось из виду именно то самое, на чем были основаны и чем были оправданы великодушные заботы России о судьбе единоверных и единоплеменных народов, равно как и согласие Европы на независимость Греции, а именно — развитие внутреннего самобытного элемента народного, элемента христианского, сопряженного с политической жизнью племен и уже несовместного с фанатическим владычеством поблекшего полумесяца. Что же касается арабского народного элемента и политического его олицетворения в семье румелийского турка, мы уже имели случай заметить, что публицисты и путешественники, которых теории руководили народным мнением во Франции, верили в призрак.

При таком расположении умов после суетных сопротивлений Тюильрийского кабинета видам великих держав трактат 3 (15) июля показался оскорбительным народному самолюбию французов, взволновал страсти и привел в недоумение правительство, осужденное подчинять политические свои акты впечатлениям толпы. Журналы, всегда готовые раздувать пламя народных страстей, хором испустили жалобный вопль на всю Европу и преимущественно на Россию и на Англию, которые играли первенствующую роль в развязке восточного дела и которых единомыслие делало бессильными все возгласы. Вопль на Россию был уже десять лет сряду обычной нотой всех журнальных напевов Парижа; но Англия, эта десятилетняя подруга, великодушная наперсница Июльской революции, вновь стала вероломным Альбионом классической эпохи войн революционных и Наполеоновых. Журналы требовали войны, но было очевидно, что ни Англии, ни России Франция не могла угрожать войной. Оглядываясь вокруг, она могла убедиться в том, что она союзников не имела. Чтобы принять участие в открывшейся на Востоке войне и искать там союзника в египетском вассале, надлежало прежде всего владеть морем… а состязаться в Средиземном море с Англией, когда Черноморский флот был готов к походу, а Балтийский оставался за плечами, было безумно.

По необходимости, воинственные порывы журналов обратились на соседнюю Германию. Заговорили о вожделенной рейнской границе, о Бельгии, о завоеваниях в Европе, о революционном воззвании к народам, словом, о возобновлении борьбы, ознаменовавшей последние годы [XVIII] столетия. Эти возгласы нашли отголосок в политических прениях палат. Правительство, со своей стороны, вместо того чтобы благоразумным спокойствием умерить порыв народный, отвечало Лондонскому трактату королевскими приказами от 29 июля, которыми призывались к ружью до 140 тыс. конскриптов и открывались кредиты на усиление флота 10 тыс. матросов, 5 кораблями, 13 фрегатами и 10 большими пароходами.

Толки журналов при воинственных распоряжениях кабинета возбудили суровое внимание Европы. Германия от одного конца до другого встрепенулась как один человек и с негодованием вспомнила бедствия, испытанные ею в наполеоновский период, когда она служила поприщем французского честолюбия и полем европейских войн. На воинственные вызовы французов поэтическая Германия отвечала патриотическими песнями, отголоском пятнадцатого года. Куплеты заключались объявлением французам: «Нет, не пить вам наших рейнских вин, не обнимать вам наших белокурых дев», а конфедерация поставила на ноги миллион войска.

Франция, которая десять лет сряду вопияла против трактатов 1815 г., успокоивших народы после двадцатилетних треволнений, убедилась в том, что ей не было дано безнаказанно нанести руку ни на одно из государств, которых существование обеспечено трактатами. С другой стороны, чувства, обнаруженные в 1840 г. всеми германскими племенами, и общий энтузиазм при первом призыве правительств к защите угрожаемой родины доказали Франции, что в случае войны европейской сочувствия народов не будут на ее стороне и что на революционный призыв ее не встанут массы от Зунда до Мессины, от Немана до Савойи, как были в том уверены оракулы журналов и палат.