Официант отодвинул для меня стул, снова придвинул и остался стоять за моей спиной. Для Мэй то же сделал Дэнис, но рядом с ним за стулом Мэй, хотя и почтительном отдалении, застыла стайка молодых людей в черных фраках с напомаженными до блеска волосами. Все они напряженно ждали указаний.

Я провела пальцем по скатерти. Шелковистый лен чуть скрипнул в ответ.

— Мэй, дорогая, как красиво. И какой чудесный лен — неужели русский? — спросила я по прежней привычке доводить начатое дело до конца. Наверное, в этой новой жизни она мне уже не понадобится.

— Ирландский, Анна. Дорогой — страшно. Но ведь приятный, верно? — Мэй была довольна. Глаза ее искрились — шампанское было отличное.

Дэнис принялся за работу. У всякого, начиная с Мэй, в строгой очередности статуса, торжественно-празднично осведомлялся он о каждом блюде и обсуждал подробности: — Mrs MacInrae, what about your grouse?… — Madam — would you prefer venison?… [143] За ним стоял некто Pier — я видела только его пробор, неизменно склоненный над блокнотом — и записывал. Я выбрала оленину.

Теперь мне кажется, что с самого обморока, точнее, именно с того мгновения, как я очнулась в руках Ричарда в том белом лебяжьем гнезде, в стенах, хрупких, как раковина, тонких стенах, в которые билось вплотную подступившее бушующее море, под черным покровом свирепых туч, — именно с того мига я, как принято говорить, потеряла рассудок. Как сказать иначе, я не знаю. Но напряженная битва, но страстная борьба в этой незнакомой, призрачной природе, но радуга, плывущая под северным ветром, но мгновенные победы то солнца, то мрака, но старинные кровавые сказания, о которых пел чистый чарующий голос, — все это раскрыло меня, как бело-розовую раковину, что сейчас, темным вечером, лежала у меня на тарелке, а еще перламутровым утром жила где-то в морских глубинах.

Do you like scollops, Anna? [144] — спросил Ричард.

Мне не нужно было смотреть на него или говорить. До боли сведенных скул томило и притягивало прикосновение его ноги к моему колену под холодящим покровом льняной скатерти — то нарочито мимолетное, то плотное до жара. Вот в чем смысл и истинное назначение льняных скатертей! — подумала я, все еще не без иронии. — А я-то, ничего об этом не зная, отважилась ими торговать — наивная и глупая женщина.

Весь обеденный зал плыл в каком-то золотом тумане, сквозь который временами проблескивали острые хрустальные лучи и алмазные искры. Ричард был уже не Ричард, но только астральное тело с неодолимой силой притяжения.

Кофе перешли пить в ту, первую, комнату, где обед начался шампанским. Ричард поднялся вместе со мной и вел меня. Прежде сказали бы: они шли рука об руку. Не так: бедро к бедру. Викторианская этикетная форма, коей этот мужчина был неукоснительно верен, придавала редким открытым прикосновениям и многим тайным силу электрических ударов.

Низкие длинные столы были заново застелены новыми, свежими километрами и милями льна — ослепительно-белого, а поверх него — абрикосово- розового, вдвое сложенного. К кофе Дэнис распорядился подать груши. Каждая груша, медово-желтая, возвышалась точно посередине плоской миски, окруженная нежнейшей пеной с румяной корочкой. Груши облили коньяком и подожгли. Синее пламя запорхало и исчезло.

И тут сквозь туман и боль желания, колючими искрами расходящегося по телу все шире и шире, как круги по воде, сквозь пелену, застилающую слух, до меня донесся хрипловатый, приглушенный бас метрдотеля. Он по-прежнему стоял за креслом Мэй, но склонился между нами так, чтобы слышно было обеим.

— For the kindest attention of miss Anna, madam [145], - обратился он к Мэй, и вновь мне показалось, что это говорит русский — так раскатисто-твердо звучало «р», с такой мужественной простотой выступали согласные, так широко и томно потягивались гласные…

— Ну, Дэнис, в чем дело? Что ты можешь рассказать Анне?

Таково было соизволение говорить. Я поняла, что без этого обращаться прямо ко мне, минуя Мэй, Дэнису, служащему, не полагалось.

— Моя тетка, мисс Анна… Я хотел бы рассказать вам, насколько это может быть предметом вашего заинтересованного внимания, о своей тетке.

— Да, Дэнис. Пожалуйста, Дэнис. Мне очень хотелось бы узнать что-то о вашей тетке, — услышала я со стороны свой собственный голос. Он был холодным, чистым и совершенно равнодушным. Боже, — успела я подумать еще пока звучал этот новый голос. — Боже, да что же это? Кто это говорит? Разве так разговаривают с людьми?

— Ох, простите, — сказала я по-человечески и узнала себя. — Дэнис, она что, русская?

— Нет, — ответил метрдотель и посмотрел мне в глаза. Я, наконец, поняла. Дэнис немолод. Хозяйка приехала с проверкой, впервые без мужа, прошло время. Быть может, его, Дэниса, время. Несколько благожелательных слов от подруги — любимой подруги, как он видит, — и… Кто знает, быть может, чаша весов склонится в его пользу.

— Нет, — повторил он. — Но она, моя родная тетка, мисс Анна! Родная! Она была гувернанткой в России, на вашей родине, мисс Анна. В Санкт- Петербурге, в очень богатом, аристократическом доме. Уехала отсюда в 1903. Перед русской революцией хозяева эмигрировали, а она вернулась. Пятнадцать лет в России! Она выучила меня говорить несколько русских слов. Моя родная тетя! Ах, мисс Анна. Боюсь, я их уже не помню. Как жаль, как жаль…

И Дэнис опустил голову. Его кудрявые каштановые завитки до сих пор не слишком поддавались бриолину, и виски только начали седеть.

Я поблагодарила его за обед. Хвалила в отеле все, что запомнила и что попадалось мне на глаза. Прибавила, что лучшие русские литераторы только и писали об английских гувернантках. Начала я с «Барышни-крестьянки», но слишком скоро заметила, что Мэй подавила зевок.

Вслед за ней все поднялись и вереницей потянулись к выходу. Ричард шел следом за мной, близко. Я чувствовала его дыхание — неровное, торопливое. Все это — я имею в виду то, что случилось после обморока, — было столь неожиданно, сколь и мучительно. Нужно было решать, и на этот раз на павлинов надежды не было. И я решила.

Ни за что, — подумала я, отчаянно и злобно вспоминая всю свою жизнь. Почему-то всплыло именно это слово, его я и повторяла про себя, с трудом разжимая губы, сведенные напряжением нервов и плоти. — Ни за что! Чтобы ни тени стыда перед Мэй. Чтобы прямо смотреть в глаза Энн. Чтобы гордиться собой, когда я приеду в Москву (а есть ли такой город? — попробовала представить и твердо сказала себе: да, есть). Чтобы не смущаться, когда утром буду завтракать с Мерди и Дэнис принесет за столик кофе. А главное, чтобы не портить стыдом и сомнениями всего того, что я сейчас так жажду. Ричарда не жаль — пусть мучается, я не добрый самаритянин. И не русская проститутка. И не охотница на богатых английских женихов. Буду теперь достойной — хозяйкой, а не жертвой. Довольно.