— Довольно! — Комендант крепости так резко отставил чашу, что густое красное вино плеснулось через край. — Мы не ваши слуги, сеньор, и ничем вам не обязаны, тем более что вы с госпожой Джоанной смутили покой гарнизона и нашего мирного городка. Мне со всех сторон жалуются, что вы ведете себя… скажем, не так, как подобает вести себя с замужней женщиной рыцарю-госпитальеру, следующему уставу ордена.

— Жалобы? — отмахнулся Мартин. — Какие еще жалобы? — Однако впрямую отрицать свою связь с Джоанной де Ринель не стал, наоборот — позволил себе развязную ухмылку. — О, сеньор! Что эти схизматики понимают в орденских уставах? Пусть лучше поглядят на мою прекрасную спутницу, и тогда им станет раз и навсегда ясно, что их смуглые, как головешки, гречанки не достойны даже башмачки ей развязать!

Заметив, что комендант едва выносит его присутствие, Мартин наконец-то откланялся, напоследок небрежно заметив, что из-за проклятой забывчивости опять не принес деньги за лютню, которую недавно приобрел у одного из помощников коменданта, но уж завтра непременно пришлет своего оруженосца…

Покинув покои коменданта, Мартин начал с топотом спускаться по лестнице, но на полпути остановился и в два бесшумных прыжка вернулся к двери. На его лице заиграла улыбка — на сей раз его собственная: один уголок рта выше другого, что всегда придавало ей оттенок иронии. Он слышал, как возмущается капеллан: этот надменный и развязный госпитальер не только не скрывает любовную связь с сестрой маршала храмовников, но и ведет себя так, словно начальник генуэзского гарнизона находится у него в подчинении. Сеньор Чезаре мрачно хмыкал, слушая священника, а затем добавил, что всегда сомневался в добродетели иоаннитов.

«Ну, сеньоры, — пробормотал себе под нос Мартин, — уж теперь-то вы меня точно не забудете! И если кто-либо спросит вас, в каких отношениях я состоял с сестрой маршала тамплиеров, ответ последует незамедлительно…»

Да, все шло именно так, как задумал Ашер бен Соломон.

Выскользнув из башни, где находились апартаменты коменданта, Мартин оказался на крепостной стене. Стена огибала край отвесного утеса, а сама крепость располагалась на скалистой возвышенности, господствовавшей над побережьем и городком Олимпос. Отсюда были хорошо видны отроги гор, над которыми высилась розоватая снежная шапка Ликийского Олимпа,[99] внизу шумел прибой.

Море было неспокойно уже несколько дней, вспененные валы один за другим накатывались на пологий песчаный берег, на котором там и сям виднелись вытащенные на сушу от греха подальше рыбацкие суденышки. Если галея, принадлежащая генуэзцам, и в самом деле крейсирует вдоль побережья, при такой погоде вернется она не скоро. Из-за этого им с Джоанной придется еще на некоторое время задержаться в этом захудалом городишке в ожидании какого-нибудь судна, плывущего вдоль побережья.

Был ли Мартин огорчен этой задержкой? Едва ли. Провести здесь еще несколько дней с Джоанной, снова и снова предаваясь страсти и не думая о том, что ждет их обоих в дальнейшем… Иного выхода нет. И не только из-за опасностей путешествия по неспокойному морю, но еще и потому, что недавно к побережью вблизи Олимпоса прибило потрепанную бурей парусную лодку с беженцами с острова Кипр. От них Мартину стали известны последние новости. Оказывается, Филипп Французский уже высадился под Акрой, но не спешит штурмовать осажденный город, так как намерен дождаться прибытия Ричарда Английского с основными силами крестоносцев. Но сам Ричард, вместо того чтобы направить свой флот к берегам Леванта, задержался в пути, неожиданно обрушив всю мощь крестоносного воинства на Кипр.

Когда Мартин сообщил об этом Джоанне, она сказала, устремив на него светящийся любовью взгляд своих фиалковых глаз:

— Само провидение удерживает нас здесь. И какая разница, что с нами будет потом?

Она хотела быть с ним.

И в глубине души Мартин желал того же. И впрямь: зачем спешить, если под Акрой все спокойно, Сарре бат Соломон ничто не угрожает, а Ричард надолго увяз на Кипре? Впрочем, Джоанна утверждает, что ее венценосный кузен — отменный воин и ему не впервой одерживать скорые и сокрушительные победы. Но это ничего не меняет: оба они пока в Олимпосе, и абсолютно все — море, ветер, небо и даже война, разразившаяся вовсе не там, где ее ждали, способствует тому, чтобы продолжалось то, что началось однажды на рассвете у горной речушки.

Далеко внизу шумело море, по стене неспешно прохаживался стражник-итальянец в начищенной до блеска каске, плаксиво горланили чайки, ссорясь из-за добычи. Покинув крепость, Мартин начал спускаться по вырубленным в скале ступеням к городку, который пока еще не был виден за выступом гористого мыса.

Генуэзцы превосходно устроились здесь: их массивные каменные палаццо, увенчанные зубцами и окруженные садами, виднелись на всех окрестных возвышенностях. Но сам Олимпос располагался в глубоком ущелье — там, где в море впадала небольшая светлая речка. Еще тысячу лет назад в этой небольшой греческой колонии чеканили собственную монету и возводили храмы в честь бога Гефеста. Но те времена давно минули, и теперь Олимпос стал глухой ромейской провинцией, где о былом великолепии напоминали только увитые плющом развалины храмов, попадавшиеся вперемежку с более новыми постройками, среди которых первенствовали церковь Святого Мефодия и дом местного экдика,[100] в котором Мартин разместил Джоанну и ее людей.

Направляясь сюда, посланец Ашера бен Соломона верно рассчитал, что их прибытие не останется незамеченным. Нравы в городке были патриархальными, и появление в городе рыцаря-госпитальера с красивой, живой и свободной в обращении спутницей, носившей яркие одежды, вызвало в Олимпосе переполох. Местные жители от мала до велика высыпали из домов, чтобы поглазеть на нежданных гостей: молодую женщину с осанкой императрицы, не прятавшую под покрывалом ни лицо, ни длинные черные косы, на ее спутника-рыцаря и их свиту.

Джоанну простодушное любопытство горожан только забавляло: уж слишком велика была разница между шумным, многонациональным и привыкшим ко всему Константинополем, торговой Никеей и этой суровой деревушкой, ибо назвать Олимпос городом не поворачивался язык. Здешний экдик, однако, оказал им гостеприимство и поселил в принадлежавшем ему богатом доме. Приветливость его питалась щедростью госпитальера — а деньги в этих краях редко кому случалось видеть, за исключением генуэзцев. Жители городка, в свою очередь, радовались тому, что повар Бритрик на местном рынке, расположенном среди руин древнего храма, скупает рыбу и устриц у рыбаков, сыр и молоко у крестьян, полотно у ткачих, и платит за все не скупясь.

— Неужели они никогда не видали знатных господ? — недоумевала Джоанна, прогуливаясь вдоль арочной галереи, с которой открывался вид на набережную и залив.