Новые реалии требовали папы-пастыря, а не папы-царя. И Войтыла ясно указал на это во время интронизации: «В прежние времена, когда наместник святого Петра входил во владение его престолом, на голове наместника помещалась тиара, символ тройной власти… Папа Иоанн Павел I… не пожелал тиары, не желает ее и его преемник. Сегодня не время возвращать церемонию и символ, воспринимаемые, пусть и ошибочно, в качестве указателей на мирскую власть папы. Нынешние времена призывают нас узреть Господа и погрузиться в смиренные и благочестивые размышления над тайной высшей власти Христа».

Узреть Господа! Что это означало? То, что Бог неотступно следует за каждым, надо лишь не отворачиваться от Него. Ведь обратились же в веру закоренелые преступники — Пьер Оломбе, убийца заирской святой Клементины Ненгапеты, и Алессандро Серенелли, зарезавший Марию Горетти, небесную покровительницу жертв изнасилования. Что заставило их раскаяться, если не Божья воля?

Свою инаугурационную проповедь Войтыла начал с цитаты из Евангелия от Матфея: «Ты — Христос, Сын Бога живаго» (Мф 16: 13). С этих простых слов, как пояснил новый понтифик, священная история изменила течение свое: отныне она была нерасторжимо связана с церковью, и всякий человек стал близок Христу, пусть и не каждый это осознавал. «Не бойтесь встретить Христа и принять его власть. Помогите папе и всем, кто желает этого, служить Христу, а с Христовой властью служить человеческой личности и роду людскому. Не бойтесь. Откройте двери Христу!»

Тогда-то и прозвучал на весь мир этот лозунг: «Не бойтесь!», тридцатью годами ранее вложенный Войтылой в уста революционера. Но теперь он имел совершенно другое наполнение. Не бойтесь открыть двери Христу. Не бойтесь принять Христа в свое сердце.

Так первосвященник указал направление, в котором будет действовать: евангелизация мира, проповедь учения Христа на всех материках и во всех странах. Подобно новому апостолу, римский папа брал на себя миссию благовествования, отказываясь от роли пифии при оракуле Мессии.

И сразу же, не откладывая дел в долгий ящик, Войтыла обратился к верующим на десяти языках: по-польски, английски, французски, немецки, испански, португальски, чешски, русски, украински и литовски. Наиболее вдохновенным, естественно, вышло обращение к соотечественникам. Войтыла помянул святого Станислава, процитировал строки Мицкевича о Ченстоховской Богоматери и попросил поляков всегда быть с ним, понтификом из Кракова. Прочие народы удостоились общих слов о вере и преданности Господу[569].

* * *

Высокопоставленные партийцы из Польши, с которыми довелось беседовать работникам посольства СССР, высказывали осторожную надежду, что в новом качестве Войтыле придется заняться проблемами мирового католицизма, и это отвлечет его внимание от польских дел[570]. Коммунисты зрили в корень. Но кроме вороха неотложных вопросов, засыпавшего первосвященника с первых дней его руководства Ватиканом, над ним тяготела еще инерция «восточной политики». Все люди, которые проводили эту политику, оставались на своих местах и исподволь, уже одним своим присутствием в курии, стреножили нового главу Апостольской столицы. Избавиться от них римский папа не мог, да и вряд ли хотел. Кто еще посвятил бы его во все хитросплетения ватиканской политики, кто помог бы ему освоиться на новом месте, кто наладил бы его контакты с итальянским обществом? Но не стоит и преувеличивать значение бюрократического аппарата Святого престола. Он далеко не всемогущ — достаточно вспомнить, как на соборе сторонники реформ ломали сопротивление куриальных епископов.

Войтыла стал вторым после Лучани наместником святого Петра за многие десятилетия, не имевшим опыта работы в римской курии. Одно это делало его чужаком в Апостольской столице, не говоря уже о его польских корнях. Он был словно могучий дуб, пересаженный в прерии. Предыдущий «дуб», как мы знаем, быстро засох, что породило разного рода слухи, касавшиеся непростых взаимоотношений папы с курией. Теперь в эту реку вошел краковский архиепископ. Как сложится у него?

Немного облегчало положение то, что Павел VI успел слегка интернационализировать курию, в частности назначил госсекретарем француза Жана Вийо, не имевшего большого веса в Риме. Этим Вийо отличался от других иностранцев, служивших в Апостольской столице (того же Дескура, например), — те попали в нее на заре своей духовной карьеры и работали потом в аппарате понтификов многие годы. Кроме того, папа Монтини отказался от обычая расставлять на посты в ватиканской администрации выходцев из итальянской аристократии. Однако иностранцев все равно оставалось меньше, погоду, как и раньше, делали уроженцы Апеннин, а при Павле VI дела и вовсе стекались к самому первосвященнику. «Чужеземцы в курию не вписываются», — заявил как-то один из высокопоставленных чиновников Святого престола. Поэтому избрание поляка на Святой престол вызвало в Апостольской столице переполох не меньший, чем у польского руководства[571].

Войтыла осознавал свою чуждость Ватикану: на протяжении всего понтификата, даже когда курия наполнилась его выдвиженцами, он называл ее сотрудников «они», словно отделяя себя от собственного аппарата. Уже на первой пресс-конференции в ранге папы, отвечая на вопросы о том, собирается ли он посетить Польшу и будет ли продолжать свои походы на лыжах, он дважды ответил: «Если они мне позволят», не оставляя сомнений в том, кто такие эти «они»[572].

Лишенный всякой чопорности, он по-прежнему вел себя как рядовой ксендз. На Рождество 1978 года явился посмотреть на праздничный вертеп, устроенный римскими дворниками недалеко от Ватикана, а в феврале по просьбе дочери одного из них провел церемонию бракосочетания, нарушив негласное правило, запрещавшее понтификам принимать участие в подобных торжествах (в 1997 году он повторит этот обряд, обвенчав внучку своего старого приятеля Ежи Клюгера). Спустя несколько дней Войтыла встретился с итальянскими солдатами и позировал перед камерами в каске берсальера. А еще через два дня, опять же вопреки обычаю, зачитал по ватиканскому радио молитву розария[573]. И, как обычный священник, продолжал исповедовать прихожан, делая это теперь в соборе Святого Петра[574].

Курия была не в восторге от простоты понтифика. «Когда-то эти залы вызывали благоговение, а ныне превратились в Кампо-деи-Фиори (то есть рынок)», —3жаловался один из сотрудников, пораженный наплывом непонятных гостей, которым Иоанн Павел II — опять же в противность церемониалу — рассылал личные приглашения (ранее это было прерогативой госсекретариата или префектуры Папского дома).