Ему нестерпимо хотелось тщательно обыскать все помещение, но Хан не знал, когда они вернутся, и поэтому не мог рисковать. Нужно было заниматься делом, а не потворствовать своим желаниям. Оглянувшись в поисках подходящего места, он остановил свой выбор на люстре с матовыми плафонами, висевшей посередине гостиной под потолком. Как раз то, что нужно, решил он. Не хуже, чем любое другое место, но — лучше всех остальных.

Передвинув стоявшую у рояля скамейку на середину комнаты, он встал на нее ногами, вынул из кармана миниатюрный электронный микрофон, поместил устойство в плафон и укрепил к его краю. Затем спрыгнул на пол, сунул в ухо крохотный радиоприемник и активировал «жучок».

Хан слышал недоступные для простого уха звуки, ставя на место скамейку, слышал топот собственных ног по полированному паркету, когда шел к дивану с валявшимися на нем одеялом и подушкой. Поднеся подушку к лицу, Хан сделал глубокий вдох. Он ощутил запах Борна, но тот вдруг всколыхнул в его мозгу дремавшие раньше воспоминания. Хан бросил подушку с такой поспешностью, как если бы она вспыхнула в его руках. Быстро двигаясь, он покинул квартиру тем же путем, что и пришел, и вскоре уже оказался в вестибюле. Однако из здания Хан вышел не через парадный, а через черный ход. Лишняя осторожность никогда не помешает.

* * *

Аннака энергично принялась за завтрак. Солнечные лучи, лившиеся через окно, освещали ее удивительные пальцы. Она ела так же, как играла, управляясь с ножом и вилкой легко и грациозно, словно это были музыкальные инструменты.

— Где вы научились так мастерски играть на рояле? — спросил Борн.

— Вам понравилось?

— Да, очень!

— А почему?

Борн непонимающе наклонил голову.

— Что значит «почему»?

— Почему вам понравилась моя игра? Что вы в ней услышали?

— Мне показалось, печаль.

Аннака положила нож с вилкой и стала напевать мелодию ноктюрна, «играя» на скатерти, как на рояле.

— Видите ли, все дело в неразрешенной доминанте одной седьмой. С помощью этого приема Шопен расширил допустимые границы диссонанса и тональности. — Она продолжала напевать, постукивая пальцами по столу. — Вот отсюда — и печаль. А все дело — в неразрешенной доминанте одной седьмой.

Женщина замолчала и положила свои прекрасные бледные руки ладонями на скатерть. Ее длинные пальцы все еще были слегка изогнуты, словно хотели удержать только что звучавшую музыку. Затем она взяла столовый прибор и вновь принялась за еду.

— Играть меня учила мама. Это была ее профессия — учительница игры на фортепиано, и, как только она почувствовала, что из меня выйдет толк, мы сразу начали разучивать ее любимого композитора — Шопена. Но его музыка чрезвычайно сложна для исполнения, причем не только с точки зрения техники, но и эмоционально.

— Ваша мама до сих пор играет?

Аннака отрицательно покачала головой.

— У нее, как и у Шопена, оказалось очень хрупкое здоровье. Туберкулез. Она умерла, когда мне было восемнадцать.

— Неподходящий возраст, чтобы терять мать.

— После этого моя жизнь изменилась навсегда. Я, конечно, была раздавлена горем, но, кроме того, к собственному стыду и удивлению, поняла, что злюсь на нее.

— Злитесь?

Она кивнула.

— Я чувствовала себя брошенной, оставленной на произвол судьбы, заблудившейся в лесу, без малейшего понятия, как найти дорогу к дому.

Борн внезапно понял, почему его рассказ о потере памяти вызвал у этой женщины столь сильное сопереживание.

— Но больше всего мне не дает покоя другое, — наморщила лоб Аннака. — То, как скверно я к ней относилась. Когда она впервые предложила мне заниматься музыкой, я устроила настоящий бунт.

— Ничего удивительного, — мягко проговорил Борн, — ведь эта идея исходила от нее. Более того, это было ее профессией. — В глубине груди он ощутил легкое покалывание, будто в этот самый момент Аннака играла знаменитые диссонансы Шопена. — Когда я заговорил со своим сыном о том, что неплохо бы ему научиться игре в бейсбол, он тут же стал воротить нос и доказывать, что хочет играть в футбол. — При воспоминании о Джошуа глаза Борна словно бы обратились внутрь. — Все его друзья действительно играли в футбол, но тут было что-то другое. Его мать была тайкой, и согласно ее воле сын с самых ранних пор воспитывался в традициях буддизма. Поэтому казалось, что сына не интересует американская часть его собственной природы.

Аннака закончила есть и отодвинула тарелку.

— Однако, — продолжал рассказывать Борн, — мне кажется, что его частичная принадлежность к американскому миру на самом деле не давала ему покоя. А разве могло быть иначе? Ведь одноклассники, без сомнения, напоминали ему об этом каждый день.

В сознании Борна незвана-непрошена возникла картинка: Джошуа с перевязанной головой и затекшим глазом. Когда он пытался выяснить у Дао, что произошло, она, смутившись, начала лепетать, что мальчик поскользнулся и упал, но на следующий день сама повела Джошуа в школу и провела там не менее пяти часов. Уэбб никогда не допрашивал жену. Слишком много было работы и слишком мало времени. Он и сам вскоре забыл об этом инциденте.

— Мне такое и в голову не приходило. — Аннака передернула плечами и слегка иронично добавила: — Впрочем, вам виднее. Вы же американец, хозяин мира!

«В чем причина ее враждебности? — подумал Борн. — Может, это передается на генетическом уровне? Или просто страх перед отвратительным американцем, который только что воскрес из мертвых?»

Женщина попросила официанта принести еще кофе.

— По крайней мере, вы имеете возможность поговорить со своим сыном и расставить все по своим местам. Я же со своей мамой... — Аннака не закончила фразы и лишь пожала плечами.

— Мой сын погиб, — сказал Борн, — вместе со своей матерью и сестрой. Их убили в Пномпене много лет назад.

— О-о-о!.. Простите мне мою бестактность!

Борну показалось, что безупречный, непробиваемый панцирь, в котором пряталась эта женщина, впервые дал трещину. Он отвернулся. Любое упоминание о Джошуа производило на него такой же эффект, как жгучий перец, высыпанный на открытую рану.

— Я уверен, что отношения между вами и вашей мамой уладились раньше, чем ее не стало.

— Мне бы хотелось в это верить. — Аннака сосредоточенно смотрела в свою чашку. — До той поры, пока она не открыла для меня Шопена, я была не в состоянии оценить, насколько драгоценен дар, которым она наделила меня. Какое великое наслаждение я получала, играя этот ноктюрн, даже при том, что мое исполнительское мастерство было далеко от совершенства!

— И вы не сказали ей это?

— Я была подростком, мы с ней почти не разговаривали. — Глаза Аннаки потемнели от грусти. — А теперь, когда ее нет, я об этом жалею.