Рената и Бригитту, потерявших сознание, джунгары отволокли в юрту пленных. Если бы люди в юрте знали, что война со степняками разгорелась по вине этих шведов, может, никто из русских и не стал бы их выхаживать, ведь пленение обоза тоже было на совести тех, кто подстроил войну. Однако солдаты и обозники не догадывались о делах офицера и его жены. Шведов перевязывали, кормили и укрывали, чем было, от холода.

Однажды ночью Бригитта прижалась к Ренату и прошептала:

— Мы выживем, Хансли.

— Я больше не хочу, — помолчав, тихо ответил Ренат.

— Со мной и прежде делали то, что гораздо хуже этой порки.

— Зайсанг ещё только начал мстить. Дальше будет страшнее.

— Мы выживем, — упрямо повторила Бригитта.

В той же юрте лежал и Ваня Демарин. За ним как за сыном заботливо присматривал Ходжа Касым. Он наведывался к Ване по пять раз в день: приносил шубат в бурдюке, чистые холстины и какие-то целебные настойки, а однажды привёл лекаря-эмчи. Лекарь изучил рану и сказал, что юноша должен есть варёную тёртую печень с козьим творогом, солью и углём от черёмухи, и тогда он исцелится, но всё равно не так скоро, как желает Касым. Касым ухитрился достать снадобье, которое назначил эмчи, и уговорился с пленным купцом, что тот не будет спускать с Вани глаз. В уплату за услугу Касым согласился отвезти в Тобольск письмо к родственникам купца.

— Ты мне нужен, — говорил Касым Ване, сидя у него в изголовье по-турецки. — Ты не умрёшь. Ты станешь моим свидетелем перед вашим царём.

Ваня почти всё время был в забытьи и не слышал Касыма.

В юрте пленников Касым встретил и Рената с Бригиттой. После порки Бригитта могла лежать только на животе, а Ренат еле ковылял. У него были сломаны рёбра, лицо сплошь заплыло синяком, болели грудь и живот; его тошнило; он порой мочился во сне, и моча была с кровью. Оглядев шведа, обросшего, грязного и смердящего, Касым брезгливо сморщился и сказал:

— Ты сдохнешь, шелудивый пёс, и это будет хорошо.

— Иди отсюда, бухарец, — ответил Касыму кто-то из русских.

Кроме излечения Вани, другой заботой Касыма был разговор с нойоном.

Цэрэн Дондоб сидел у входа в свою юрту на низкой резной скамеечке и, щурясь, грелся на солнце. Он напоминал безобидного дедушку, который выполз из душной избы на свежий воздух. Рядом стояла верблюдица Со-лонго, и два котечинера вычёсывали её железными скребками, обдирая свалявшуюся зимнюю шерсть. Третий прислужник удерживал норовистую Солонго за верёвочную петлю, наброшенную на шею. Время от времени котечинеры снимали белые клочья со своих скребков и бережно складывали в открытый мешок, лежащий на земле. Лёгкое дуновение ветра шевелило в мешке груду грубой шерсти. Один маленький клочок вылетел и подкатился к ногам Цэрэн Дондоба. Нойон, кряхтя, заботливо поднял его.

— Это священная верблюдица, — сказал нойон коте-чинерам. — И шерсть её священная. Если будете терять её, то потеряете руки.

Цэрэн Дондоб хотел, чтобы из шерсти Солонго ему изготовили тёплый пояс, спасающий от болей в пояснице, одеяло и зимние чулки.

Касым, кланяясь, робко приблизился к нойону.

— Дозволено ли обратиться мне, великий нойон? — спросил он.

— Говори, бухарец.

— Мой господин, как ты распорядишься мною?

— Ты свободен, — усмехнулся Цэрэн Дондоб. — Ты послужил хорошо. Можешь ехать в моём войске в Кашгар.

Касым положил ладони на сердце.

— Не оскорбит ли тебя, если я вернусь в Тобольск? Ты завершил войну, и я лучше поскорее буду готовить новый торговый караван.

— Твоё дело, — пожал плечами Цэрэн Дондоб.

— Но у меня нижайшая просьба, мой господин… Зай-санг Онхудай отнял у меня всё — и сани, и лошадь, и он убил моего слугу! Теперь у меня нет ничего, кроме твоей милости! Дай мне двух лошадей и припасы, иначе я умру в степи, не добравшись до своего дома!

— Ты нигде не умрёшь, — покровительственно сказал Цэрэн Дондоб. — Я прикажу тайше Баточиру дать тебе то, в чём ты нуждаешься.

— Благодарю тебя! — Касым опять поклонился.

Он до последнего мига не мог решить, втягивать ему Дондоба в борьбу с губернатором Гагариным или не втягивать.

— Дозволь ещё мне спросить, — осторожно подступился Касым. — Будешь ли ты, мой господин, карать нойона Гагарина за его злодеяние?

Цэрэн Дондоб задумался. Нойон Гагарин — такой же враг, как Лавзан-хан, засевший в Лхасе. Самозванец, затеявший войну против Джунгарии. И Гагарин, и Лавзан-хан заслужили, чтобы их затоптали табуном. Но Цэрэн Дондоб не мог сражаться одновременно на двух концах Джунгарии. Или Лхаса, или Тобольск. А Лхаса гораздо важнее Тобольска.

— Пока я оставлю нойона Гагарина без возмездия, — мрачно сообщил Цэрэн Дондоб. — Его время тоже придёт, но позже.

Касым понял, что для Дондоба возмездие — это военный поход.

— Если нойон возьмёт у зайсанга Онхудая китайскую пайцзу и отдаст её мне, — вкрадчиво сказал Касым, снова сгибаясь в поклоне, — то я сделаю так, что русский хан сам казнит нойона Гагарина.

Касым не распрямлялся, ожидая ответа. Цэрэн Дондоб зорко посмотрел на него и подумал, что бухарец — хитрый змей. Он жалит исподтишка. Но достойно ли принять его содействие? Хочет ли он, Цэрэн Дондоб, чтобы какой-нибудь подкупленный виночерпий на застолье отравил Лавзан-хана? Нет, не хочет. Он хочет сразить Лавзана в бою и добыть себе славу честного покорителя Лхасы. Он — воин, а не подлый убийца. Только Китай пользуется такими средствами. Война кривых кинжалов в рукавах — это война жирных богдыханов, погрязших в роскоши дворцов и садов Запретного Города.

Ходжа Касым уже пожалел, что завёл речь о пайцзе. Он встал на колени.

— Я разгневал тебя, мой господин?

Но Цэрэн Дондоб не разгневался. Кто такой этот ничтожный продавец женских румян, чтобы прогневить нойона?

— У каждого своё оружие, — сказал Цэрэн Дондоб. — И воин не берёт в руки оружие торговца. Уходи.

Касым подполз и припал к ногам нойона.

— Дозволь мне ещё одну просьбу, великий нойон…

— Не слишком ли много корма для саранчи?

— Моя просьба о воине… Этот воин — орыс. Он храбро сражался с тобой, он не такой, как я, — Касым умоляюще поглядел на Цэрэн Дондоба. — Если он выживет, он будет подобен тебе, нойон. Он спас мою недостойную жизнь, и я должен отблагодарить его, как торговцы должны благодарить воинов…

— Что это за человек? — смягчился Цэрэн Дондоб.

— Он в плену у зайсанга Онхудая. Он русский тайша. Я прошу, чтобы зайсанг не продавал его в Хиву вместе с остальными невольниками. Пусть зайсанг согласится взять за него выкуп, какой сам назначит.

— Хороший враг делает войну желанной, — усмехнулся нойон. — Я полагал, что ты, бухарец, помойная крыса, но ты ещё помнишь о долге. Я исполню и эту твою просьбу. Я скажу зайсангу об этом воине.