в креме. Я разыграл за столом eine wirkliche Vernichtungsschlacht[325]. Уничтожил. Набил всю емкость уменьшившегося в размерах желудка.

Вчера выступал Сталин. Не скрывает, что ситуация серьезная, но они справятся. Пусть Гитлер не думает, что он Наполеон. Они ослаблены в плане оснащения, но Англия и Америка помогают, а людей у них достаточно.

9.11.1941

Воскресенье. После обеда прогулка по Елисейским Полям и проспекту Фош. На Елисейских Полях полно людей. Перед магазином шоколада «Менье» огромная очередь. Чашку горячего шоколада продают по 5 франков. И люди стоят часами, чтобы иметь возможность выпить чашечку горячего шоколада. У кинотеатров давка и тоже очереди. Мания очередей. На пересекающей авеню Фош маленькой улочке две тележки с жареными каштанами. Мы купили два пакета. Совершенно нет каштанов в этом году. Даже их отнимают. Исчезла и эта возможность подкормиться. Всю осень в прошлом году мы объедались каштанами, сейчас только картофель и брюква. У меня полный живот, а мне хочется есть. Цены прыгают. Сахара даже по 50 франков за килограмм нельзя достать. Мне обещали за сигареты. Две пачки сигарет за килограмм сахара. Может, удастся. Я могу себе это позволить, потому что табаком меня снабжает Лёля, а свои карточки на сигареты я откладываю. Четыре раза в неделю беру по полкилограмма хлеба у Сьюзи в Шатийоне. Из Бретани мы иногда получаем посылку с маслом от одного из моих коллег. Осенью я насушил немного фасоли, картошки у нас достаточно благодаря «моим» рабочим — привозят, когда только могут. Зима на носу, и надо позаботиться о продуктах. Это, наверное, самая важная проблема теперешней жизни. О чем люди будут думать, когда килограмм сахара перестанет быть историческим событием?

На авеню Фош облетают листья с деревьев. По краям проезжей части галопом скачут верхом немецкие офицеры. Я иду и читаю речь Гитлера, которую он произнес вчера в Мюнхене. Но это всего лишь выдержки, переведенные на французский. Надо завтра купить «Pariser Zeitung»[326].

10.11.1941

В своей речи в мюнхенской пивной «Левенбройкеллер» Гитлер надменно и с вульгарной иронией оправдывается. Черчилль — «whiskyselige»[327]. A ты — «schneetraurig»[328]. От наступления перешел к защите. Уже не он на англичан, а англичане пусть только попробуют напасть. Wenn es den Herren Engländern beliebt, sei es in Norwegen, sei es an unserer deutschen Küste, oder sei es in Holland, in Belgien oder in Frankreich, eine Offensive zu unternehmen, so können wir nur sagen: Tretet an, Ihr werdet schneller abtreten, als ihr gekommen seid![329] Вот болван! Но надо кричать, надо кричать и напускать туман. На востоке победа: Wenn ich zusammenfassend den bisherigen Erfolg dieses Feldzuges umreissen will, dann hat die Zahl der Gefangenen nunmehr rund 3,6 Millionen erreicht, d.h. 3 600 000 Gefangene, und ich verbitte mir, dass hier ein englischer Strohkopf kommt und sagt, das sei nicht bestätigt. Wenn eine deutsche militärische Stelle etwas gezählt hat, dann stimmt das! (tosender Beifall)[330]. Слабый аргумент. И вот это сотрясает мир, мобилизует весь мир, убивает миллионы людей! Безумие. А дальше что? Ich hoffe, dass wir in kurzer Zeit noch ein paar weitere Massnahmen treffen können, durch die wir ihnen Strang um Strang langsam aber sicher abschneiden werden[331]. Он надеется, что сможет… Ich hoffe, können, langsam aber sicher[332] — это всё слова до сих пор неслыханные. Но вы должны мне верить, потому что я гений, Я и МОЙ РАЗУМ. Da kann ich Herrn Roosevelt nur sagen: Ich habe auf gewissen Gebieten überhaupt keine Experten. Bei mir genügt immer mein Kopf ganz allein. Ich habe keinen Gehirntrust zu meiner Unterstützung notwendig. Wenn also wirklich eine Veränderung irgendwie stattfinden soll, dann entsteht das zunächst in meinem Gehirn, und nicht im Gehirn anderer, auch nicht in dem von Experten. Ich bin auch kein Gymnasiast (о господи, это речь государственного деятеля, вождя) der in einem Schulatlas Karten einzeichnet[333]. А теперь для разнообразия — Рузвельт виноват в том, что Польша заартачилась: Wenn nun der amerikanische Präsident Roosevelt, der einst schon verantwortlich für den Eintritt Polens in den Kampf war, was wir ihm heute genau belegen können…[334] Интересно. Он постоянно с кем-то сражается, но почти каждая речь направлена исключительно против англичан, с которыми он еще не сталкивался. Чувствуется бессилие, бешеное бессилие связанного и закапываемого заживо миллиметр за миллиметром человека. А его хамство? Оно просто невероятно.

Надежда растет. Нужно еще очень долго ждать. Не недели и не месяцы, но уже известно чего.

Англичане взялись за итальянцев на Средиземном море. Потопили целый конвой — семь кораблей.

11.11.1941

Речь Черчилля. Оптимизм в убедительном соусе английского резерва. Английская авиация в данный момент равна немецкой. Это самое главное.

Если бы не вчерашний дождь, Париж остался бы без электричества. Говорят, в Южной Германии разбомбили электростанции, и они получают частично бельгийско-голландскую электроэнергию, а частично с севера Франции. В любом случае, электростанции, снабжающие Париж, теперь переключены на Германию. Париж получает электроэнергию от гидроэлектростанций на швейцарской границе. Целый месяц не было дождя, и плотины обмелели.

12.11.1941

Сикорский с инспекцией в Египте и на Мальте.

13.11.1941

Вроде бы Вейган, которому был задан вопрос на чаепитии у Петена, что он думает о войне в России, ответил: «Для меня главное, что бьют бошей». При разговоре присутствовал коллаборационист министр Скапини{32}. Петен подозвал его и потребовал дать обещание, что он никому об этом не скажет. Видимо, тот не сдержал слова, потому что все только об этом и говорят. Один из многих слухов.

Поскольку немцы упорно глушили Лондон на коротких и средних волнах, Лондон переходит теперь на длинные — 1500 метров. Слушать английское радио запрещено, и по десять раз на день можно услышать такой разговор:

— Avez-vous essayé d’ecouter Londres sur 1500? — Oui. Ça va épatemment bien…[335]

Слушают сейчас все. Даже те, кто раньше не слушал, а верил наглой брехне парижского радио. Коллаборационизм потерял популярность.

16.11.1941

«Письма» Шопена. Я в них утонул. Все биографии, которые я знаю, рассматривают его музыку в категориях восторга и смакования каждой отдельно взятой ноты. Мало кто пишет о самой работе. А между тем он педантично работал, переделывал, создавал свой стиль с полным сознанием художника и мастера композиции. Во время чтения «Писем» создается ощущение, что он просто «вкалывал», часами просиживая за фортепиано в Ноане. Никакой претенциозности. Он отлично знает свои