class="p">Уже месяц он жил здесь в лагере, у пятигорцев, в роте пана Яниковского. И там же он питался. Спал где-то тоже там, в землянках, и каждый день менял место своего укрытия. И за этот месяц он вымотался, но из лагеря, из войска, не собирался уезжать. Матюшка несколько раз встречался с ним, советовал покинуть лагерь. Но тот всё ещё надеялся, что войско повернётся к нему, опять он станет гетманом. И он тайно подговаривал гусар к мятежу против Рожинского, в полках и ротах искал и находил своих сторонников, готовых выступить заодно с ним. Эти его замыслы доносили до Рожинского, а тот сообщал обо всём войсковой старшине. И Меховецкого стали отлавливать по лагерю, и отловили бы давно, если бы, в опасные минуты для того, его не прятал к тому же и сам Димитрий в своём царском обозе, среди дворовых баб, кухарок, прачек, портных и кузнецов. И там же ночевал он тоже. А утром он надевал простой кафтан пятигорца и, натянув поглубже на лоб шапку, выходил к своим соратникам и среди них терялся. Вместе с ними он шёл в дозоры или уходил из лагеря на какое-нибудь дело с дальним разъездом. Так проходил день за днём. Иной раз он, подвыпив, заявлялся поздним вечером к своему Матюшке в хоромы, но там не видел уже его, не находил. Его встречал теперь великий князь Димитрий. Он строго взирал на него, молчком выслушивал его запойные рассказы о чём-то, что, было видно, его не занимало, и он тяготился его присутствием.

«И странно, как это он до сих пор не выдал меня гетману! — порой думал Меховецкий. — Ведь он с ним, как слышно, живёт душа в душу и водку пьёт. Между ними нет ссор, и разногласия былые отошли уже куда-то…»

Он прошёл в палату и сел на лавку, что стояла возле коробов с казной и царской одеждой, чем когда-то гордился Пахомка. Тот собирал её, принаряжал Матюшку, как девку, старался вытравить из него тягу ко всяким обноскам, порою злился, когда тот напяливал на себя тулупчик из овчины, ну прямо будто раздел какого-то крестьянина.

Матюшка выгнал за дверь каморников, обычно спавших сторожами подле его комнаты. И те вышли, оставили их наедине. Он был уверен в этих московских жильцах, бежавших сюда в лагерь тоже после того сражения на Ходынке. Они умели держать язык за зубами, обучены были хранить секреты. И он не опасался, что вести дойдут до гетмана о том, что он обласкивает своей царской милостью Меховецкого и принимает его тайком у себя по ночам…

И вот остались они вдвоём. Один когда-то властвовал, держал жизнь другого на аркане. Теперь другой был волен отправить первого на смерть. Что их, «отца родного» и «выкормыша», ещё связывало. В чём их союз ещё бы мог найти подпитку. Что Меховецкого ещё могло спасти от угроз Рожинского. Зачем был нужен он ещё царю Димитрию, сейчас сидевшему перед ним, разглядывая ногти на своих руках, с короткими и толстыми пальцами, не созданными для дел искусных, не было намёка в них и на творца.

А Матюшка, не глядя в потухшие глаза своего некогда господина, стал постукивать пальцами в лад по столу, отбивать какой-то необычный такт. Затем он преломил пальцы. Они хрустнули противно, как петли в рассохшихся дверях. И вновь пошёл всё тот же ритм.

Меховецкий уставился на эти пальцы, пытаясь уловить тайный смысл в этом стуке, угадать, что царь, его владыка настоящий, готовит ему. Что он решает в закоулках своего царского сознания. Какими карами грозит ему вот этот стук…

— Государь, ты в его сети угодил, — первым заговорил он, не отрывая взгляда от царских рук, прислушался к этому стуку, отсчитывая в уме стройный ритм: «Тра-а, тра-а!.. Тра-та-та!..»

И опять всё тот же намёк этих пальцев на что-то.

Да, он хотел столкнуть их, царя и гетмана, и лбами, чтобы искры брызнули из глаз у них… «Вот, может быть, тогда очнётся этот олух!» — стал перебирать он в уме всё то нелестное, чем награждал своего Матюшку когда-то вслух: бранил его за грязную одежду, кураж и вспыльчивость и сквернословием его был недоволен тоже.

— В том сам же ты и виноват! — повысил он голос, чтобы перекричать этот противный стук: он вламывался, словно гвоздями, в голову ему.

— Довольно, пан Николай! Ты много позволяешь себе! — прикрикнул Димитрий, не прекращая дробный стук. Затем он вдруг приподнял руку, и стук мгновенно оборвался. А он прислушался к тишине, чутко, как пёс, к чему-то за толстой стенкой, где разгулялась холодная зима, студила землю по ночам, наполняя грустью сердце. — И волю взял — царя учить!..

Ни злобы, раздражения или осуждения не слышалось в его словах. В них даже не было насмешки, на что он часто опускался теперь в разговорах с ним, так мстил по старой памяти за его уколы в прошлом, пренебрежение к себе.

Меховецкий, не разжимая губ, тихо пробурчал себе под нос: «Ишь, сейчас какой ты умный!»

Затем он заговорил, как будто думал вслух, стал перебирать в памяти их прошлое:

— Быстро же ты забыл всё! Мою науку! Кто рассказал тебе всё о Димитрии?.. A-а! Уже не помнишь! Ведь я же, я! Его поступки, привычки, тайные грешки, чтоб не имел ты с боярами мороки! Не так ли, государь?! Их подозрительность ты усыпил! И всё, всё с моей помощью! Что сделал для тебя Будило, уж тем паче какой-то там Рожинский! И что же за всё это? Здесь, в войске, его я начал собирать для тебя, я же и оказался самым распоследним! И любой гусар, мальчишка-хулиган, вот тут, при тебе, убьёт меня и не будет отвечать за это! Ха-ха-ха! — истерично расхохотался он и ударил кулаком по лавке так, что хрустнули костяшки. Он поморщился, поднёс к губам руку и лизнул её, словно раненый зверь лапу.

И у Матюшки что-то дрогнуло в груди. Всё же, что ни говори, а с паном Меховецким его связывало самое тревожное начало его странной жизни царём. И если честно на всё взглянуть, то есть заслуга его в том, что он теперь царь, стоит с огромным войском под Москвой, а та трепещет при одном имени его. И вот-вот к нему с поклоном выйдут бояре. А в это он верил, для того старался. Так было написано ему по каббале, что он поднимется под свод небесный. А что же это, как не царская власть… И он стал оправдываться