Уже было поздно, на дворе была ночь. С чего-то разогнало всю мороку. Мерцали небеса бесчисленными звёздами, словно подмигивали ему, хану Кирмана, тихонько что-то говорили с ним по-своему.

Хан был доволен приёмом, ласками царя. Он был хмельной, он ехал на коне по Тушинскому лагерю, он чувствовал себя удачливым и хитрым… Да, да, он умный, ловкий хан!.. Он только что ушёл от Шуйского, принёс свою покорность вот этому самозваному царю. Но никому ещё он не поведал задумки тайные свои. Да, он бросил свою ханскую вотчину, Касимов городок, вот только что. Не стал он ждать, когда к нему заявится Фёдор Шереметев, который воевал по Волге черемису и мордву и говорил всем, что он, хан Ураз-Мухаммед, изменил царю Василию… И вот сейчас, после приёма у нового царя, он возвращался к себе в стан и улыбался, загадочно, лукаво. О-о, он хитрый хан, он обведёт вокруг пальца и вот этого царя, похожего на мужика… И он замурлыкал что-то себе под нос, из прошлого, из детства, оттуда, из знойной Бухары…

Тогай, его ближний мурза, тревожно зашевелился в седле, сопровождая рядом хана: не тот хан стал, что-то сделал с ним царь. Уж не испортил ли? Глаз больно дурной у странного царя. Не видал мурза ещё таких. Шайтан, одно слово — шайтан! Там шайтан Федька Шереметев, тут шайтан тоже, везде шайтан!.. Куда податься бедному татарину?

«А Федька Шереметев шибко плохой воевода, — опять зашевелились у хана мысли. — Шибко!.. По Волге идёт, снизу идёт, из степей хана Иштерека… Осторохань не захотела его, пугала, стреляла. Он и пошёл вверх по Волге, долго, тихо шёл, всё воевал, всю мордву побил, с воинскими людьми шёл, с казанскими татарами, с черемисой, и чуваша с ним. Как тут быть?.. В Чебоксарах он побил много воровских. А те-то уже крест целовали вот этому царю… Затем и в Нижний пришёл… Из Арзамаса к нему, к хану в Касимов, прибежал сразу же человек от мурзы Беребердея, кричит: дескать, Шереметев и до тебя дойдёт, по Оке дойдёт, на судах дойдёт, судовой ратью идёт! Побьёт тебя! Уходи!.. Куда уходи? Жена куда, дети куда?! Ай-ай-ай! Как нехорошо!.. Потом он думал, ночь думал: ханынь велела ехать в Калугу. Ханынь, правоверная мусульманка, закона Корана не переступала, покорная мужу была, ругалась, однако собралась, поехала, с нукерами поехала… Сам сюда пришёл, с Келмаметка, к новому царю пришёл, поклонился… Хитрый, очень хитрый он, хан Кирмана!»…

В эту ночь, в ночь под новый, 1609 год по христианскому летоисчислению, а по нему тогда жил один только Тушинский городок на всей бескрайней Руси, касимовский хан был навеселе после застолья у самого государя. И он улыбался, уткнув нос в шубу. Сверкали чёрные глаза, чернее ночи они были. Но на душе его было светло и ясно, ясней, чем в бирюзовых ножнах старой сабли, подаренной им царю вот только что. Он, хан Кирмана, теперь сам волен выбирать себе хозяина, свою судьбу, судьбу своего ханства. Так он решил, так будет, так наказала ему вера отцов. И он заговорил об этом со старым мурзой Тогаем. А мудрый Тогай ехал рядом с ним и молча слушал его и ничему уже не удивлялся, посмотрев вот только что на странного царя.

* * *

В редкие свободные минуты вечерами Димитрий обычно наслаждался обществом царицы. Ему стало даже нравиться в ней что-то. Потом он догадался… «A-а!.. Робость женского ума!» И вспомнил он ту панночку, тот дьявольский соблазн, из-за чего всё началось. И тут, задумавшись, он вдруг увидел прямую связь. Не будь того соблазна, подумал он, то не попал бы он в тюрьму, и не было бы Меховецкого, не появился бы и князь Адам, и не было бы всего остального. Он не был бы царём! Как просто всё получилось!

Он даже повеселел, открыв такой странный оборот своего возвышения, и тут же велел дворецкому подать вина.

— Она, как бес в юбчонке, честь отняла, а царством наградила! — поднял он кубок с вином за тот соблазн, за панночку, под тупым взглядом шута, не понимающего, о чём же говорит царь.

«Соблазн, соблазн! А всякий ли?»… Тут его мысль растеклась по сторонам слишком широко, и на этом он остановился. Но он увидел в ней, в царице, в Марине, ту же капризную панночку, хотя самомнением куда более высоким… «Так чем же наградит тогда она меня?..»

Он почесал затылок от восхищения и посмотрел на князя Семёна, на то, как тот уставился на него, как и Петька, и, видимо, полагает, что он пьёт без причины.

«Интересно, а считать она умеет? Вот дать бы ей ту книжицу… Да нет же! Достаточно и одного Пахомки! Она нужна мне тут, живой и глупой!»

И с этой весёлой мыслью, оставив шута у себя в комнате, он пошёл к Марине, чтобы посетить её в очередной раз. Разговор у них сначала зашёл о положении тут, в большом лагере. Затем он перекинулся и на другое, когда Марина вспомнила о своём послании в Рим, к папе.

— Значит, что-то обещать папе?.. Да хоть самому чёрту клятву дам! — воскликнул он. — Папа так папа! Ха-ха!..

«Фу-у, какой грубиян!» — отозвалось неприятно у Марины в сердце.

— Его веру, католичество, на Руси насадить? Не так ли?

Духовник Марины, ксёндз Антоний, кивнул согласно головой.

А он, изобразив на лице добродушие, улыбнулся ему. Но это вышло неудачно, так как Марина подозрительно посмотрела на него. Он же улыбался и улыбался, чтобы поверили в искренность его слов, а сам трепетал от желания наказать вот этого иезуита, лживого, но и смышлёного к тому же… Тот был всегда при ней на их встречах, как будто она загораживалась им от него.

«Этот — не Пахомка! Тот если сворует, то будет каяться и землю целовать! В церковь побежит — свечку поставит своему святому!.. А этот — ни гу-гу! Припрёшь к стенке разоблачением, — вспомнил он недавний случай с соболями, исчезнувшими у кого-то из ближних царицы, — так вывернется, сукин иезуитский сын! Ещё тебя же обвинит во всех земных грехах!»

И он нарочно, чтобы позлить её, похлопал ксендза по плечу:

— А ты, батюшка, отвезёшь её письмо папе!

— Ваше величество, вы позволяете себе слишком много по отношению к моим духовным отцам! — повысила голос Марина и встала с кресла, в котором она обычно сидела в его присутствии, показывая тем свою независимость.

Как же в эту минуту она была рассержена! И