— Мой Господь и Спаситель нес терновый венец и для меня тоже пролил кровь свою на кресте. Господи! Не моя — но твоя да будет воля!

Он позвонил в золотой колокольчик, последовавший за ним из его гернгаузенского кабинета в поход.

Вошел камердинер.

— Прошу сейчас же ко мне графа Платена, генерала Брандиса, графа Ингельгейма, тайного советника Лекса и члена совета Мединга.

Немного погодя все эти лица вошли в кабинет.

— Вам известно положение, в котором мы находимся, господа, — сказал король, — нас окружают значительные неприятельские силы, и главнокомандующий сейчас объявил мне, что войска в совершенном изнеможении и не могут продолжать похода, что у нас нет ни провианта, ни боеприпасов Он считает капитуляцию неизбежной. Но прежде чем на нее решиться, я желаю выслушать ваши мнения. Что вы думаете, граф Ингельгейм?

Австрийский посол заговорил глубоко взволнованным голосом:

— Тяжело, государь, говорить о капитуляции на другой день после такой победы, но если превосходство окружающих нас сил несомненно, — сил, успевших охватить нас со вчерашнего вечера, — прибавил он с ударением, — тогда продолжение войны было бы только напрасной жертвой храбрых солдат, чего никто Вашему Величеству не посоветует.

— Если б можно было послать кого‑нибудь в Берлин, — начал граф Платен, — тогда, быть может…

— Ваше Величество! — прервал его резко генерал Брандис, и голос его дрогнул. — Если б Ваше Величество могли сами обнажить меч и стать во главе армии, — я бы сказал теперь: «Вперед!» — и уверен, что мы пробились бы и достигли бы цели, но теперь… — И он топнул ногой и отвернулся, чтобы скрыть слезы, подернувшие его глаза.

Мединг подошел к королю.

— Ваше Величество, — заговорил он сдержанным голосом, — надо примириться с неизбежностью. Солнце проглядывает и сквозь мрачные тучи! Зачем напрасно проливать кровь ваших подданных? Но государь ответствен перед историей, и потому необходимо констатировать, что дальнейшее наступление действительно невозможно. Если мне позволено будет повергнуть к стопам Вашего Величества мой совет, то потребуйте от главнокомандующего и от всех начальников бригад честного слова и клятвы перед Богом и совестью в том, что войска не могут ни идти вперед, ни еще раз вступить в бой и что у нас нет ни припасов, ни снарядов. Тогда Ваше Величество будет ограждено от всякого нарекания, от всякого упрека со стороны армии, отечества и истории!

Король одобрительно кивнул головой.

— Итак, — сказал он, — это должно совершиться! Напишите приказ на имя главнокомандующего.

— И позвольте мне, Ваше Величество, — сказал граф Ингельгейм, — в эту торжественную минуту выразить уверенность, что после тяжелого испытания, ниспосланного вам Богом, вы вернетесь в свою столицу с торжеством — это так же несомненно, как то, что Австрия и мой император готовы стоять до последнего человека за права Германской империи!

Король приветливо пожал ему руку.

— Вы тоже напрасно подвергались лишениям? — сказал он с печальной улыбкой.

— Не напрасно, Ваше Величество, — я увидел короля и армию без страха и упрека.

Часом позже король принял требуемую клятву от главнокомандующего и всех начальников бригад. Генерал Фогель фон Фалькенштейн принял капитуляцию. Вскоре после этого в Лангензальца вступил генерал Мантейфель и по приказанию прусского короля сделал к капитуляции дополнения, в высшей степени почетные и лестные для ганноверской армии.

Офицеры сохранили оружие, лошадей, поклажу и все свои служебные права, так же как унтер‑офицеры свое жалованье.

Солдаты сдали оружие и лошадей офицерам, назначенным ганноверским королем, которые их затем предали прусским комиссарам, и были отпущены на родину.

Но прежде всего генерал, по особому повелению прусского короля, высказал его глубокое удивление и почтение храброй стойкости ганноверских войск.

Георг V выслал вперед, в Линц, графа Платена, генерала Брандиса и Мединга, которые там должны были ожидать его, сам же остался отдохнуть в замке герцога Альтенбургского, чтобы затем отправиться в Вену и ждать там дальнейших событий.

Ганноверские солдаты, которых весть о капитуляции поразила как гром среди ясного неба, сложили оружие в глубокой, горькой скорби и с палками в руках вернулись на родину, из которой вышли такие полные надежд и воинственного пыла!

Но они имели право вернуться, гордо подняв голову, потому что сделали все возможное. Они воздвигли себе нерукотворный и непреходящий памятник славы и доблести, и рыцарский предводитель прусской армии первый увенчал этот памятник лаврами своего королевского признания и одобрения.

Но знающему историю тех дней и следившему за знаменательным ходом событий невольно приходит на мысль мучительно неотвязчивый вопрос: почему судьбе не было угодно, чтобы оба благородных, рыцарских и благочестивых государя, воины которых стояли здесь в кровавой распре друг против друга, лично встретились и пришли к взаимному дружескому согласию?

Был летний вечер. Знойное марево висело над равниной, которая окружает мирное селение Блехов. Воздух был удушлив, небо, хотя и безоблачное, подернуто сероватой дымкой. Солнце стояло еще высоко над горизонтом, но лучи его бросали на мутное небо резкий багровый, точно кровавый оттенок. Вокруг господствовала невозмутимая тишина.

Из селения выбыло большое число молодых людей, которые при известии, что войска стягиваются к Геттингену, отправились присоединиться к армии — кто надеялся настигнуть ее еще на ходу, кто уже в самом Геттингене. Но тише всего было в здании амтманства, где хозяин, с грозно нахмуренными бровями, расхаживал взад и вперед по большой зале. По временам он останавливался и устремлял мрачный взор через сад на широкую равнину. Он получил королевский приказ, который предписывал всем чиновникам оставаться при своих должностях. До него дошло также и распоряжение, в силу которого управление страной переходило в руки прусского гражданского комиссара фон Гарденбурга. Вслед за получением этих известий обер‑амтман немедленно передал все дела аудитору фон Бергфельду, причем сказал ему: «Вы достаточно знаете ход дел, для того чтобы вести их и исполнять приказания, какие будут получаться свыше. Делайте все, как знаете, а когда потребуется моя подпись, приходите за ней. Я остаюсь на моем посту, потому что король так приказал. Но не рассказывайте мне ничего о том, что совершается вокруг нас. Я не хочу ничего знать о бедствиях, постигших нашу страну. Мое старое сердце и без того истерзано тоской: незачем беспрестанно наносить ему еще новые раны. Только в случае, если здешним служащим сделается уж очень тяжело, вы меня уведомьте, в чем дело, и тогда прусский комиссар услышит голос старого Венденштейна так же явственно, как его привыкли слышать господа ганноверские референты!» С этими словами он вышел из канцелярии суда, поставив подпись везде, где это требовалось. Вообще старик мало говорил с тех пор, как страна подверглась оккупации прусскими войсками.