или официальную «бегло-холопскую» концепцию происхождения казаков: Темеш, Калимет, Урак, Садырь, Агиш, Татара, Нагайчук… Во второй половине XVI-го столетия на Дону действует так называемый «польский атаман» (читай полевой) Мишка Черкас или Михайло Черкашенин, тот же азовец православного исповедания, державший в страхе всю округу в то время османского Азова. Он — герой донских исторических песен XVI–XVII столетия, в том числе вошедших в Сборник Кирши Данилова (1703–1776), молотового мастера Невьянского завода Демидовых (на Урале было много сосланных казаков, от которых Кирша Данилов, вероятно, записал эти песни). Ибо именно в Азове находится та связующая нить, одновременно эстетическая и метафизическая, если угодно древо, соединяющая три ветви казачьей песенной и ментально-культурной традиции, представленной казацкими думами Приднепровья, историческими песнями Войска Донского и ногайскими казачьими песнями, сохранившими седую древность Дешт-и-Кипчака и еще исполняющимися на казачье-ногайском языке в Крыму и на Северном Кавказе. И если казацкие думы запорожцев и донские юртовые исторические песни ввиду сложившихся исторических обстоятельств сохранили совсем не много признаков былой рыцарской куртуазности, то в ногайских казачьих песнях куртуазные мотивы (неразделенная любовь к прекрасной даме) присутствуют изначально, особенно в творчестве казака Досмамбета Азовского, жившего в XVI-м столетии, и, как представляется, современника Сары-Азмана. Последний факт делает ногайскую песенно-поэтическую традицию как бы более изначальной в отношении двух ее родственных и вышеуказанных направлений, и, возможно, что она испытала сильное влияние произведений провансальских трубадуров, которое, безусловно, могло распространяться через генуэзские колонии Причерноморья, когда у себя на родине деятельность трубадуров по разным причинам стала приходить в упадок уже во второй половине XIII-го века, то немногим позднее после прихода ногайской орды в Крым. С другой стороны, на куртуазность ногайских казачьих песен, возможно, оказала влияние арабско-персидская суфийская лирика, хотя ислам был принят в Золотой Орде только в 1321 году с переходом в него хана улуса Джучи Узбека (ок. 1283–1341), а утвердилась новая вера здесь гораздо позже и, считается, что могла оказаться одной из причин «Великой замятни» (1359–1380) в государстве чингизидов. Однако не стоит забывать, что у степняков всегда был свой строго регламентированный кодекс чести, установленный Ясой, где всегда оставалось место для куртуазности, и иностранные воздействия могли только усилить или смягчить в ту или иную сторону его отдельные немаловажные моменты.

В этой главе мы довольно подробно затронули предысторию и истоки казацких дум, возникших в Приднепровье, и мимоходом юртовых исторических песен на Дону, а теперь переходим, собственно, к казачьим песням, сочиненным на ногайском наречии.

«Казак йыры» или песни ногайских казаков

Современные исследователи полагают, что эти песни отражают реалии, сложившиеся в степном междуречье Волги и Днепра в конце XVI-го и начале XVII-го столетий, когда усиливающаяся вражда мурз Крымской, Большой и Малой орд якобы вынуждала ногайских воинов «казаковать», то есть покидать родные кочевья или полуоседлые станы и заниматься степным добычничеством. Однако, не ставя под сомнение данные этих ученых, мы вправе предположить, что песни эти могут отражать более архаичный период истории евразийских степей, в том числе и «Великую замятню» в Золотой Орде, когда многие степняки покидали свои места, спеша либо предложить свои боевые услуги соседним державам — Литве и Московской Руси, либо уйти подальше в степь, чтобы не видеть распри и начавшийся распад великого государства. Надеемся, что последующая тщательное изучение ногайских казачьих песен сможет проявить и по-новому высветить в них архаичные фольклорные пласты, уходящие, как минимум, на несколько столетий вглубь от XVII-го века. Собственно, это уже подтверждают и произведения ногайского эпоса о батырах («Шора батыр») и дастаны («Карайдар и Кызыл Гуьл»), повествующие о том, как молодые ногайцы, не сумев смириться с несправедливостью и раболепием, покидали родной юрт, отныне возлагая надежду только на свою саблю и молодецкую удаль, питавшуюся степным простором. Слагает песни о казачьей службе и доле в XVI-м столетии и Досмамбет Азовский, вероятно, один из последних степных трубадуров, стихи которого насыщены куртуазными мотивами и аллюзиями: и в его фигуре мы видим не просто воина, но начитанного человека с развитым эстетическим чувством и тонким поэтическим дарованием, можно сказать, первого представителя донской казачьей интеллигенции.

В последнее время отечественными учеными, помимо полевых исследований, проделана работа по выявлению источников ногайских казацких песен. Так, в ногайском разделе сборника «Cumucica & Nogaica» [Cumucica & Nogaica, 1991, 172] содержатся 13 поэтических текстов казацких песен, записанных российско-финским исследователем уральских и алтайских языков Густавом Йоном Рамстедтом в Ставропольской губернии в 1904 году. Все они представлены в переводе на немецкий язык, в редакции и с комментариями Хари Халена. Сегодня уже начата работа по переводу текстов этих песен на русский язык. С другой стороны, сотрудником Московского государственного института международных отношений Ахметом Ярлыкаповым уже представлялись, пока, правда, в достаточно узкой исследовательской среде, фрагменты переводов на русский язык казачьих песен, изданных Магомедом Эфенди Османовым в 1883 году на ногайском языке в арабской графике [Ярлыкапов, 2017, 15–21]. Признаем, что судьба этих песен под угрозой: они известны лишь некоторым ногайским исполнителям старшего возраста. И все же традиция еще жива и не нуждается в реконструкции с чистого листа, что часто происходит с культурным наследием подобного рода. Благодаря научной деятельности ростовского музыковеда Айны Черкесовой стала известна казачья песня «Аргамак худым стал, не говорите» («Аргымак арык болды деменъиз»), записанная у восьмидесятилетнего кубанского ногайца Рахмета Муссовича Дюрменова (из аула Адиль-Халк Ногайского района Карачаево-Черкесии), которая ему была передана его дядей Харуном Дюрменовым. Вот замечательные слова одной строфы этой песни:

Аргымак арык болд[ы]аў деменъиз,

Эр йигит ярлы болды деменъиз.

Аргымак арык болды деп,

Тай кунанга берменъиз.

Эр йигит ярлы болды деп,

Оны да кыйын коьрменъиз, аий.

Аргамак худым стал, не говорите,

Храбрый молодец бедным стал, не говорите.

Аргамака худым посчитав,

На жеребенка не меняйте.

Храброго молодца бедным посчитав,

К нему не относитесь, как к недостойному, аий.

Обратите внимание на это «аий», которое в казацкой думе Приднепровья «О трех братьях самарских» превратилось в «гей» (но присутствует и зеркальное отражение: если в ногайской казачьей песне «аий» в конце строфы, то в казацкой малороссийской думе в начале строфы «гей, гей»; что, однако никак не отменяет типологию). Иногда очевидные вещи лежат на поверхности — вот почему их и не замечают сановные ученые мужи. Зато это способен сделать дилетант со свежим, так сказать, не замыленным взглядом. Уже вышеприведенная строфа, что у ногайской казачьей песни «Аргамак худым стал» и казацкой думы