– Его любимой книгой, – заметила я, – был «Робинзон Крузо».

– Масло! – распорядился мой наставник.

– Если с ним такое учинили, думаю, они вполне могут такое учинить и с Елизаветой, правда?

– Гипс, – невозмутимо произнес Куртиус.

Когда дело было сделано, мужчины положили две части тела короля в наскоро сколоченный деревянный ящик и засыпали негашеной известью. Я сложила засохшие гипсовые формы в саквояж отца Куртиуса, где им предстояло впредь храниться до очередных распоряжений Национальной ассамблеи. Эти пустые половинки были куда более жизнеподобны, чем все, что Куртиус изготавливал раньше. А потом мы отправились домой, осторожно огибая все препятствия на пути, чтобы не повредить свою тяжелую ношу. Покуда мы шагали, я все думала, что же теперь делать с восковыми изваяниями короля – один за трапезой, которого я вылепила, сверяясь со своими многочисленными карандашными набросками, и другой, в полный рост, которого я вылепила с натуры. Оба, в конце концов, были законченными скульптурными портретами, представлявшими собой единое целое. Но теперь было бы неправильно сохранять их в целости: после казни короля, самой собой, их следовало разъять.

Вдова взяла у меня тяжелый саквояж.

– Дай я понесу, – вздохнула она. – Ты и так давно уже несешь.

Ого, я стала членом семьи, вот оно как.

Когда мы пришли домой, я заметила, что дверь с вывеской ВЫХОД и одна створка ворот стоят нараспашку. Мартен Мийо, решила я, открыл их к нашему приходу. Я позвала его, но он не вышел. Внутри все было по-прежнему: нас встретили головы на пиках – все эти одиозные персонажи. Куртиус поставил саквояж на пол, но это показалось неучтивым. Вдова водрузила его на стол. Я вытащила из саквояжа гипсовые формы и оставила их на столе вместе с распоряжением Национальной ассамблеи, чтобы все было на месте, когда придет время их истребовать. Рабочую сумку Куртиуса надлежало всегда держать наготове, поэтому я пошла с ней в мастерскую, положила в нее запас гипсового порошка и помаду и поставила у задней двери, чтобы в следующий раз ее можно было подхватить и сразу отправиться по делам. Я вернулась в большой зал, однако Мартен все еще не спустился, и тогда я пошла за ним. Но в расчетной комнате его высокий табурет пустовал. И тут я увидала, что дверца несгораемого шкафа чуть приоткрыта. Это не в правилах Мартена, подумала я, держать шкаф незапертым: он был обычно очень щепетилен в этих делах. Я собралась захлопнуть дверцу, но перед этим заглянула внутрь и поняла, что шкаф пуст. На полках не было ничего, кроме листка бумаги.

Я схватила его и, когда бегом спускалась по лестнице, кричала во все горло. Я продолжала кричать, сунув бумагу в руки вдовы. И все еще кричала, когда она стала ее читать.

Вдова Пико сидела с Куртиусом на скамейке в большом выставочном зале, а между ними расположился победитель лотереи Сиприен Бушар. Она склонила голову, читая строки:

Читая записку, вдова низко склонила голову. Ее голова так и осталась склоненной, хотя я была уверена, что скоро она ее поднимет. Она же всегда знала, что следует предпринять. Голова вдовы оставалась склоненной, но в любой момент она могла ее поднять. Это был тяжелый удар, безусловно, но вдова все исправит. Она всегда знала, что предпринять. И мы все рассчитывали на нее. Вдова склонила голову. Но в любой момент могла ее поднять, в любой момент.

Голова вдовы оставалась склоненной.

И больше она ее не подняла.

Я в тридцать два и в тридцать три года.

Тихий дом на Тихой улице

Где же посетители, которые после долгого трудового дня приходили к нам шумными толпами? Их больше не было. Кто мог потратить немного денег на забаву, когда цены на хлеб, свечи и одежду подскочили втрое? Все увеселительные заведения съехали с бульвара – их хозяева собрали свой скарб и отправились искать счастья где-то в других местах. На двери заведения доктора Грэма появилось объявление: СДАЕТСЯ. Все уехали, все. Какой удар! Какая потеря! Никаких больше фейерверков, ни даже искорки. Бульвар дю Тампль перестал существовать и получил новое прозвище: Тихая улица.

Большой Обезьянник напоминал заброшенное здание: ворота, распахнутые Мартеном Мийо, с того дня так и не закрылись и теперь стояли, перекосившись. Интересно, Мартен обокрал нас самолично или ему кто-то помог? Это казалось так на него не похоже. Наверняка у него был сообщник. Сквозь щели между каменных плит во дворе пробилась сорная трава, соседские дети играли перед зданием, и никто их не прогонял. Ржавый колокольчик на погнутых воротах онемел. После того как вдова не подняла голову, в Кабинете просто все остановилось. Ведь предприятие лишилось главы. Но при всем том Обезьянник не опустел. Со стороны нельзя было догадаться, что внутри кто-то есть. Однако четыре сердца продолжали биться. Одно, наверное, слабее, чем прежде, но остальные, словно компенсируя слабость первого, напротив, бились сильнее.

– Я ведь доктор, – сказал Куртиус, – а ты, Эдмон, ее сын. Ну а ты, Мари, ну… ты же Крошка. Теперь только факты, голые факты. Ничего, кроме правды, Шарлотта. Дорогая Шарлотта, это апоплексия.

Мы с Эдмоном собрали соломинки в мастерской, те самые, которые вставляли людям в ноздри, чтобы те могли дышать, покуда изготовлялись слепки их голов. Теперь соломинки отправились в искривленный рот вдовы, чтобы мы могли ее кормить.

– Это апоплексия, готов поклясться, – сказал Куртиус. – Пережаты шейные сосуды, возможно, кровоизлияние в мозг. Гемиплегия, односторонний паралич. Или аневризма? Ты что-нибудь чувствуешь, Шарлотта? Ты понимаешь, что происходит? Можешь подать знак? Если бы я мог заглянуть внутрь, – тут он слегка постучал кончиками пальцев по ее чепцу, – я бы сразу получил полную ясность. Если бы только взглянуть туда. Есть ли тромбы? Опухоль? Разрыв сосуда? Я не должен заглядывать внутрь, хотя ты хранишь в тайне от нас свой секрет. У тебя не было травмы головы? Помоги мне. Я не знаю, что делать. Шарлотта, не застывай. Прошу, умоляю тебя, только не застывай.