Нащупав в середине портьеры проем, мы проскользнули в него, и Эдмон шепнул:

– Небесное ложе доктора Джеймса Грэма!

И это, вне всякого сомнения, было оно, потому что не походило ни на какой иной горизонтальный предмет из множества, изобретенных человеком. Размером ложе было добрых двадцать футов на пятнадцать, и над его просторной поверхностью висел огромный купол с круглым зеркалом внутри, которое идеально отражало смятые шелковые простыни на ложе. У ложа имелось колоссальное изголовье с новым предписанием от доктора Грэма.

ПЛОДИТЕСЬ, РАЗМНОЖАЙТЕСЬ

И НАПОЛНЯЙТЕ ЗЕМЛЮ.

Мы с Эдмоном казались здесь такими крошечными. У ложа не было даже ступенек, чтобы взойти по ним. Если бы нам предложили простую кровать, спокойную и умиротворяющую, если бы мы оказались бы в непритязательном и милом помещении, мы могли бы, наверное, чувствовать себя куда более непринужденно и не стеснялись бы друг друга, но тут, при виде столь роскошного сооружения, предназначенного для титанов, мы ощущали себя очень мелкими – и нам было неуютно.

Мне чудилось, что эта величественная комната изучающе смотрит на меня, словно я была восковой фигурой, разглядываемой с разных ракурсов. Миниатюрная женщина. Тридцати двух лет. Я вскарабкалась на кровать и набросила на себя пыльную простыню. Через мгновение за мной последовал Эдмон. Он прижал свои губы к моим – какие же они были сухие! – и принялся целовать меня в щеки и в шею. Он издал протяжный вздох, словно пробуждаясь ото сна, а затем нежно положил меня на спину и продолжал целовать всю – двигаясь от шеи вниз, и его губы уже не были такими сухими. Я почувствовала нежный поцелуй на плече, а он продолжал двигаться ниже и ниже, и вот он уже дошел до моих грудей, и я ощутила прикосновение его пальцев, а потом и его губ.

– Ты выгнула спину, – шепнул он, – ты вздохнула.

И сразу после этого Эдмон Анри Пико вторгся в меня и наполнил меня, и сжимал меня в объятьях, и чуть покачивал. Я закрыла глаза, но и во тьме ощущала Эдмона.

– Я Эдмон Анри Пико, – говорил он, – а ты Мари Гросхольц по прозвищу Крошка, так это и должно быть, и так все должно было случиться давным-давно.

Итак. Жила-была неприступная девушка по имени Мари Гросхольц, и вот в один прекрасный день она треснула, точно ореховая скорлупа, из которой появилась другая Мари Гросхольц, уязвимая женщина без кожуры, прятавшаяся внутри этой скорлупы. И отныне она уже никогда не будет скрыта под этой оболочкой.

Началась жизнь. Чудесная жизнь! Я была влюблена.

Я любила Эдмона.

После того случая мы много раз оказывались во власти взаимной страсти, и всякий раз бежали через бульвар, чтобы опять оказаться вдвоем на измятой кровати доктора Грэма. Иногда мы так торопились, что я даже не снимала платья, а Эдмон спотыкался о болтающиеся на щиколотках кюлоты и путался в спущенных вниз чулках. И какая разница, что мы с ним были единственными по-настоящему живыми существами в этом мертвом здании, главное, мы заставляли его снова оживать. Для меня самым главным в жизни телом было тело Эдмона Анри Пико, ведь оно принадлежало мне. Я стала большим знатоком Эдмона Анри Пико и невероятно гордилась своим знанием. Мы поистине подходили друг другу. Как локтевая кость и лучевая кость, как малая берцовая и большая берцовая. А в финале Эдмон всегда внимательно смотрел на меня, положив голову мне на грудь.

Жизнь, думала я, продолжается и не устает удивлять.

Эта небольшая шкатулка, эта глава, заканчивается тут, я запечатала и отделила ее от прочих, предыдущих и последующих, чтобы другие люди из других глав не могли вторгнуться сюда и потревожить нас, вот почему мне нужно накрепко замуровать этот склеп, чтобы ничего из его содержимого не выплеснулось наружу, оставаясь взаперти нетронутым, божественным и триумфальным, ну и чудесным тоже. Пусть все остается недоступным для посторонних. Воск ведь тоже оберегает тайны личной жизни. Воском запечатывают письма. Воск хранит все слова мира там, где им и следует находиться, покуда они не попадут в достойные руки, коим дозволено выпустить их на волю.

Шестая группа голов

В очереди за хлебом я сообщила недоумевающему незнакомцу:

– Эдмон Пико снял с меня кожуру.

Идя домой, я остановила старика и заявила ему радостно:

– Я расстегнулась!

И молодой мамаше:

– Я любима! Меня любят!

Это были исключительно наши, Эдмона и мои, дни, которые изредка разбавлял своим присутствием наставник. Когда мы не были целиком поглощены друг другом, когда к нам присоединялся Куртиус, мы наконец могли оглядеться по сторонам и заметить самые обыденные вещи: окна, ставни, косяки, двери и дверные ручки – и мы были им благодарны! Во всех зданиях поддерживался порядок, так что мы могли там жить. Мы желали друг другу доброго утра и доброй ночи. В те дни мы ели не в столовой, так как однажды заметили крысу, по-свойски забирающуюся в буфет, а на старой кухне. Для вдовы на столе всегда ставился отдельный прибор. Чужие дети играли на потрескавшихся плитах во дворе, и их вопли нарушали хрупкий покой нашего дома.

Его восковые обитатели покрылись слоем пыли. Отрубленная голова короля так и осталась полой гипсовой формой. Когда мы навещали наши фигуры и уносили кое-какие из них, которые уже было небезопасно выставлять напоказ, в пыли на полу отпечатывались наши следы. Многие изваяния по нынешним временам стали опасны. Не стоило, скажем, демонстрировать лицо, похожее на Мирабо; нельзя было выставлять Лафайета, ибо не должно было оставаться никакого вещественного доказательства того, что этот человек когда-либо обладал лицом. Королевское семейство – особенно королевское семейство! – не следовало держать у себя в доме ни в каком виде: ни за обеденным столом, ни даже в клетке.

Как и короля, королеву тоже обезглавили; в тот день мы никуда не выходили, хотя до наших ушей с улицы доносились восторженные возгласы. Но Елизавета еще оставалась жива, ее держали в заточении в Тампле. И я знала, что посетить ее мне нельзя, поскольку подобный поступок поставил бы под угрозу наши жизни. Я удовлетворялась тем, что раз в неделю проходила мимо крепости. Надо ждать, решила я. Они должны быть довольны, что им удалось разделаться с королевой. Теперь они насытились.

Следы наших ног в пыли большого зала напоминали историю французского народа, ведь мы уволакивали запретных персонажей в запасник, там снимали с них все: сначала одежду, а потом и голову. Туловища оставались нетронутыми: опасность представляли лишь головы. Мы с Эдмоном поднимали запретные головы высоко над собой и с силой швыряли на пол, круша одну за другой, пока они не слипались в огромный восковой ком. Эдмон передал мне головы королевской семьи. Привилегия уничтожить их досталась мне по праву, ведь я их вылепила. И они полетели вниз. Нос королевы слипся с ухом ее супруга, или с подбородком ее деверя, или с рябой щекой Мирабо, или с пустыми глазницами Байи (мы сохраняли стеклянные глаза, ведь потом они могли пригодиться для новых голов). Затем мы принялись топтать головы вчерашних кумиров, круша их на мелкие кусочки, после чего собрали осколки совком и бросили в медный чан. Потом разожгли огонь и начали плавить восковые останки.