Много чего произошло в первые четыре месяца 1848 года.

Один в кабинете, где горит камин и приоткрыто окно, Винченцо может перевести дух после кошмарного дня.

За дверью раздается шум.

Дверь отворяется. Перед ним — Джулия в пеньюаре и домашних туфлях.

— Винченцо, уже почти полночь!

Он потирает виски.

— Что такого?

Она входит, закрывает за собой дверь.

— Ты не ешь. Мало спишь. Что случилось?

Винченцо встряхивает головой. На пороге пятидесяти лет он чувствует на себе груз ответственности, да такой тяжелый, что у него подкашиваются ноги.

— Иди спать, Джулия. Не вмешивайся, это не женское дело.

Она не двигается с места. Смотрит на него, сжав губы, с укоризной.

— Так же ты думал и когда узнал, что я прочитала книгу Ла Мазы. Быть женщиной не значит быть глупой, и эта книга помогла мне многое понять, особенно то, почему он и многие другие, как Розолино Пило или Руджеро Сеттимо, например, пытаются построить независимое государство на Сицилии. Конечно, удастся им это или нет — другое дело… Ты можешь не разделять их идей, Виченци, но ты не можешь отрицать, что они страстно желают довести дело до конца. Я не твоя мать и не одна из твоих дочерей, поэтому поговори со мной. Что тебя беспокоит? Проблемы с новым правительством, да?

— Вот именно, — вздыхает Винченцо и начинает ходить по комнате. — Сегодня я сделал кое-что, о чем позже пожалею. Купил для революционного комитета большую партию ружей в Англии. К тому же они провозглашают Королевство Сицилия, но короля, который решился бы надеть корону, не нашли! Ни сын герцога генуэзского Карл Альберт, ни кто другой не решается на это еще и потому, что англичане не хотят, чтобы Сицилия уходила из-под Бурбонов. В марте они разыграли спектакль с выборами в парламент, собрав все ту же кучку дворян и денежных мешков. Снова надеялись восстановить конституцию тысяча восемьсот двенадцатого года… но нам не на кого опереться. Нет ни власти, ни правителя — никого. Понимаешь? Нет никакого короля Сицилии, потому что никто к нам сюда и носа не кажет. Безумие! — Винченцо падает в кресло. — Они реквизировали у меня корабли и принудили давать им ссуды, и им все мало…

— Это революция, Виченци. Кругом беспорядок, и нужно вести себя осторожно. — Она подходит к нему, гладит по лицу, и Винченцо, всегда скупой на чувства, берет ее руку, целует ладонь. — Все должны чем-то жертвовать.

— Знаю. Но мне невыносимо сознавать, что они воюют на мои деньги: я всю жизнь положил на то, чтобы добиться… этого. — Он указывает на документы, разбросанные на столе. — С тех пор как разразилась революция, торговля резко сократилась. Заемный банк, литейный завод, корабли… «Палермо», корабль пароходной компании, не прекращал возить грузы, пока Руджеро Сеттимо и революционное правительство не забрали его себе для перевозки солдат. Да, ты правильно сказала, когда говорила о страсти. Сеттимо, к примеру, как председатель сицилийского правительства, твердо верит в то, что делает, но в то же время способен мыслить здраво. Он понимает, что Сицилия не готова к республиканскому правительству, что дворяне никогда его не поддержат, и поэтому пытается найти средний путь… А с другой стороны, есть этот умник Паскуале Кальви, самый упрямый из республиканцев. Не знаю уж, сколько убытков они принесли мне со своими прокламациями, требуя, чтобы мы, буржуазия, поддержали революцию. А сейчас…

— Тебе хотя бы заплатили?

Он закатывает глаза.

— О да. Церковной утварью из серебра.

Как на грех, Джулия не может удержаться от смеха.

— Хочешь сказать, чашами, дароносицами и кадилами?

— Ну конечно. И ничего смешного здесь нет: их можно превратить в деньги, только если переплавить, а этого я не могу сделать.

— Если бы твоя мать узнала, что ты хочешь переплавить церковные вещи, она предала бы тебя анафеме.

На лице Винченцо ни тени улыбки. Он нервно теребит ленту пеньюара жены.

— Даже если в Палермо революционное правительство кажется прочным, нельзя забывать, что сторонников короля и неаполитанцев здесь тоже много. Мы на пороге бури, Джулия. Хватит и этого, чтобы все рухнуло.

— Но люди довольны. Новое правительство делает все возможное…

Он фыркает.

— Людям не важно, кто ими правит, если тарелка на столе пустая. Хочешь знать правду? Дворянам выгодно, чтобы ноги неаполитанцев больше не было на Сицилии. Так они сохранят свои привилегии и займут самые значимые посты. В правительстве много людей из солидных семей, понимаешь? Они много учились и путешествовали, и — боже ты мой! — провозглашают великие идеалы. Но идеалами бедняки сыты не будут. Вот о ком власть должна позаботиться, а иначе… А так как у правительства денег нет, то оно обращается ко мне или к Кьярамонте Бордонаро и думает привлечь меня, зачислив в Гражданскую гвардию.

— Но бессонницей и голодовкой этих проблем не решить. — Джулия закрывает папки с документами на письменном столе. — Чаши для службы могут подождать. Займы никуда не денутся и завтра. — Она наклоняется к мужу, целует его в лоб, шепчет: — Пойдем спать.

Он смотрит на бумаги, потом переводит взгляд на белую грудь жены под муслином. Много лет прошло с тех пор, как они познакомились, но он до сих пор ему желанна.

Развязывает ленты ее пеньюара.

— Иду.

Их негромкие голоса растворяются в тишине дома.

* * *

Рассвет медового цвета окрасил башню виллы «Четыре пика». Ставни на окнах закрыты, ворота заперты. Район Аренелла как будто вымер: никого ни на улице, ни в лодках.

Иньяцио убирает подзорную трубу, которую ему одолжил моряк, сглатывает слюну. Он ощущает новый страх, не тот, как тогда, когда он чуть не умер. Ему пришлось быстро повзрослеть. События последнего года вынудили его семью спешно покинуть сначала дом на виа Матерассаи, затем виллу «Четыре пика». В десять лет он понял, что судьба может забрать все, на что ты прежде не обращал внимания: уверенность, комфорт, благосостояние.

1848-й был очень сложным годом, это он понял. Бурбонов выгнали, пришло новое правительство, в которое включили его отца и других их знакомых. За все это время отец стал еще более нервным и раздражительным, чем обычно. Но 1849-й оказался не намного спокойнее. Иньяцио слышал, что Таормина, Катания, Сиракузы и Ното сдались в начале апреля, и теперь очередь за Палермо. Эти известия сбивали его с толку, но никто не собирался ничего разъяснять ребенку.

Вся семья переселилась на «Независимый» — пароход, который Винченцо купил несколькими месяцами ранее для своей новой навигационной компании «Иньяцио и Винченцо Флорио», а также для «Пароходной компании», нового предприятия, по которому он сам покрывал издержки и получал прибыль. Они сбежали сюда, потому что здесь безопасно. Через тонкую стенку между каютами он слышал прошлой ночью, как отец в очередной раз пытался убедить в этом мать: