– А помнишь, как она на мотоцикле ездила? – Лопухи съехали с лица, и я увидел, что Синила открыл глаза. – В старом складе. Помнишь? Разгонится – и рраз по потолку, вниз головой, только шпильки из волос сыплются, снова разгонится – и снова по потолку.

– Помню.

– Один раз только не удержалась – чихнула. Вот тебе и чихнула. Печень я проколол, паря. И легкие… только дышать не очень трудно… обоссался весь…

– Это кровь.

– Удобно теперь ссать: хочешь через шланг, а хочешь – через дырочку…

Он закашлялся мелко, и изо рта у него потекла темная кровь. Он слизывал ее языком, а она все текла.

– На бок! – прохрипел он. – Налево!

Я остановил тележку и чуть-чуть подвинул его, чтобы голова его свесилась налево. Теперь кровь тонкой струйкой стекала на его плечо и заливала лопухи. Кровяные пятна на рубашке слились и на солнце блестели.

– Батя говорит, что мать не чихнула, а бзднула, – проговорил он с одышкой. – Какая разница. Упала да похоронили. Любила выпить. И батя тоже. Он когда в аварию попал, до гаража еще километров пять оставалось, а кость – наружу. Так он взял изоленту, обмотал ногу и так и дотянул до гаража. Ногу отняли, а руки остались… Видал, сколько всего намастерил? Ого…

Я видел многое из того, что вышло из рук старика: это были вещи грубые, косые и кривобокие, и казалось, что он не мастерил стул или скамейку, а просто зло срывал на дереве.

– Так и лежит? – вдруг подал голос Синила.

До больницы оставалось метров триста-четыреста – через вымощенную булыжником площадь, по колдобинам.

– Лежит, – сказал я. – Ты потерпи – сейчас булыжник пойдет.

– Знаю. Булыжник – не асфальт, правда? Это я тебе как человек говорю.

Мне повезло: удалось остановить мальчишку лет десяти, гонявшего на велосипеде без цели по улице, и упросить его домчать до больницы и все рассказать.

– Все – это сколько? – спросил мальчишка. – Это Синила, что ли?

– Да. Только не бабкам на лавочке, а врача найди. Скажи: множество сквозных ранений, очень тяжелых. Хирург нужен.

– Хирург – который херами занимается?

– Вали отсюда, шутник. Кровищи – видишь?

Мальчишка развернулся и помчался по тротуару к больнице.

– Ты в Бога веришь? – вдруг снова заговорил Синила. – Я тоже не верю. Так всем и передай. Корешам передай: Синила в Бога никогда не верил. Пусть весь город знает. К нам в лагерь поп приезжал каждую неделю, про любовь да про любовь… А если меня Бог не любит, то зачем мне его любить? Смешно. Я в говне по нижнюю губу сидел, когда пожар в лагере случился. Три дня. Мух жрал. А меня даже в лазарет не положили. Говорят, ты и поджег. А что мне оставалось, если старикам надоело, когда я им в валенки ссу. Ссу да ссу. Не везло в карты – абзац полный… Зато в любви, говорят, таким везет. Няня, знаешь, не просто так… У тебя ведь тоже что-нибудь с ней было?

– Было, – сказал я. – Она после бани сидела на заднем дворе, а я там шлялся. Задница и голова у нее полотенцем обмотаны, а грудь наружу. Она сама меня подозвала и пальцем показывает: поцелуй сюда. В тютельку.

– В грудь?

– Я и поцеловал. А тут ее мамаша выскочила, я и ноги в руки. Чего об этом вспоминать…

– У тебя целая жизнь, чтоб про тютельку вспоминать, – довольно связно проговорил Синила, хотя кровь продолжала струйкой течь у него изо рта. – А у меня уже никакой тютельки. Никогда не думал, что в дурочку можно так втюриться… Ты же сразу втюрился, как только она тебе свою тютельку разрешила чмокнуть?

– Не знаю, – сказал я. – Ты же сам говорил, что в дурочек не влюбляются.

– Все так говорят. Думаешь, зашьют?

– Не знаю. Они доктора – им виднее.

Я уже видел людей в белых халатах, высыпавших на тротуар. Двое санитаров бросились нам навстречу.

– Ты продолжай говорить, ты рассказывай, – попросил Синила, закрывая глаза. – Пока ты говоришь, я живой. Расскажи про цеппелин… и трусы велел ей другие надеть, новые… чтоб без пакостей… Слишком много говна было, чтобы это тоже был Бог, чтоб все это любовь… Говори… ну хоть соври что-нибудь, а то правда – она надоедает… нельзя же все время мух жрать…

Санитары бежали с носилками. Они быстро и умело вынули Синилу из телеги, оторвали присохший к спине ватник, уложили парня на носилки лицом вверх и быстро пошли к больнице, раскачиваясь из стороны в сторону.

Я сел на лавочку рядом с женщинами, выбравшимися из палат погреться на солнышке, и только тогда понял, что продолжаю говорить вслух:

– Тютелька на месте. Обе тютельки на месте. Я туда вовсе не за грибами пополз, а просто так. Ну, вроде игры. Разведчики там и все такое. Пролез и увидел ее на полянке. На камне, который считался дверью. Его раз сто туда-сюда двигали, думая, что под ним вход куда-то… в пещеру с разбойничьим золотом… Про это много ведь болтали. А это просто каменная гладкая плита. Вроде тех, что на могилах, но без букв и какая-то мягкая. Стамеска пробила ей горло и застряла в том камне. Я пальцем потрогал – рукоятка даже не шевельнулась. Вся голая. Лифчик просто расстегнут, а трусы на щиколотках. Он торопился. А потом стамеской. Потому что кореша же, на одних нарах валялись. Кровью повязаны. А баба и останется бабой. Даже если на мотоцикле по потолку поедет, все равно что-нибудь да не так. Пукнула – и упала. А эту – стамеской. И почему тогда он про любовь и про Бога? Может, и это тоже – любовь и Бог, Господи помилуй. Дружков нельзя, себя нельзя, а ее можно… пусть у нее тютельки как вишни и шея круглая и белая… В дурочек не влюбляются…

Мне вынесли воды, я выпил и посмотрел на собравшихся вокруг людей. Это были ходячие больные в пижамах, медсестры, санитарки, врачи. Впереди всех сидела в инвалидном кресле старуха Мазаева с палкой на коленях.

– Кончен бал, тушите свечи. – Доктор Шеберстов вышел на крыльцо, закурил папиросу и посмотрел на меня с интересом. – Удивительно, как он прожил столько. Хотя, конечно, физически парень крепкий. И ловкий, как я слышал. На ушах стоял.

– Он на такой вот палке мог вверх ногами стоять, – сказала старуха Мазаева. – Старик у его одноногий, а раньше лесовозы водил. Мать их дурная, на мотоцикле ездила, на мельнице по две смены вкалывала – двоих-то уродов содержать. И все трое брехуны были. – Она глубоко вздохнула, и от нее запахло больничной едой и какой-то едкой микстурой. – Все в жизни что-то делают. Строгают, колотят, по тюрьмам сидят или по больницам, скажем. И все это дела Божьи, даже если в тюрьме сидеть. Такое, значит, дело этому человеку Господь назначил…

Я поднял взгляд выше – солнце близилось к зениту.

– Дайте вашу палку, пожалуйста, – попросил я у старухи Мазаевой. – На минуточку.

– Да помер же твой Синила, – тихо сказал Шеберстов. – Шел бы ты отдыхать… или еще куда… Вон погода-то!

Я никогда в жизни этого не делал. Я даже не знаю, что это вдруг на меня нашло. Да и впоследствии никогда на это не отваживался.