— А вы?

— Нет. Когда мой муж был с детьми, я была не в счет! И потом, я не интересуюсь старыми камнями.

— Вы слышали, чтобы они разговаривали о статуэтках?

Клер Пейс покачал головой и замахала руками:

— Точно нет! И если бы муж даже говорил о них со мной, я бы этого не запомнила.

— Может быть, что-то говорил ваш сын?

— Нет.

В глубине сада стукнула дверь.

— Это возвращается мой сын!

Незаметно для Клер Пейе Барон вынул из кобуры свой револьвер. Потом встал в дверях и стал следить взглядом за единственным выходом в сад. Жереми Пейе прошел к себе через кухню. Прошло немало времени, прежде чем он появился снова. Он что-то прятал на спине под одеждой.

— Я знал, что вы придете сюда! Знал! Покончим с этим! — крикнул он в сторону Барона.

В этот момент в дверь позвонил Бессур, и де Пальма открыл ему.

— Вы арестованы за убийство Кристины Отран и ее брата Тома, — спокойно сказал де Пальма сыну хозяйки дома.

Пейе уронил на пол ружье для подводной охоты, которое прятал на спине.

— Сейчас 18 часов 34 минуты. Мы арестовываем вас на основании ордера, выданного судьей Ланди, — добавил Бессур.

Затем Карим надел на Пейе наручники и усадил его на один из стульев. Увидев это, Клер Пейе закричала от ужаса:

— Боже мой! Что ты сделал, мой мальчик?

Пейе опустил голову.

— Мне так не хватает Элен…

— Я знаю это, сын. Мне ее тоже не хватает. Так не хватает!

— Я видел Элен… Я ее видел… Кто-то сделал с ней этот ужас. И я знал того, кто это сделал. Я часто не мог спать из-за этого. В моей голове все перевернулось вверх дном. Я вспоминал ее смех, вспоминал, как от нее пахло клубничными карамельками, которые ты запрещала нам есть.

Клер Пейе отвернулась к стене. Ее губы дрожали, словно она хотела сказать слово, которое невозможно произнести.

— От нее пахло карамельками. Когда я увидел ее на носилках в морге, я подумал о том времени, когда мы с ней играли в саду. И когда я думал о нем, у меня перед глазами были швы, которыми врач скрепил куски ее тела. Я видел куски моей сестренки!

Пейе поднял голову. Его лицо осунулось, губы кривились.

— Я полагаю, господин полицейский, что, когда человек видел такие вещи, он никаким способом не сможет убрать их из своей памяти. Нет такой губки, чтобы стерла это! Такие картины остаются в памяти человека до самой его смерти. Это так?

— Да, — ответил де Пальма. — Их никогда не забывают. Самое большее, что можно сделать, — приручить их.

Пейе сжал кулаки. Он хотел заплакать, но не мог.

— Я пытался прожить мою жизнь как можно лучше, сделать что-то хорошее. И найти немного утешения в любви… Ничего не получилось… Поэтому я выбрал море. Огромное чрево воды. Только в нем я переставал видеть мою сестру, разрубленную на куски. В нем я забывал ее маленькие пальцы, которые царапали землю, когда она пыталась вырваться от чудовища, ее ноги, которые били по земле. А когда я поднимался на поверхность, все начиналось снова. Все повторялось до мельчайших подробностей. Вот чем она пахла, когда я ее увидел. — Пейе повернулся к своей матери. — Ты хочешь знать, чем она пахла на носилках? Потрохами! Вонючим запахом болота!

Клер Пейе вышла из комнаты.

— Потом пещеру открыли снова, — продолжал Пейе. — По меньшей мере, так думает он. Я знал, что Тома Отран спрятал в ней «Человека с оленьей головой». Я хотел забрать оттуда только эту статуэтку. Без нее ничего бы не случилось с моей сестрой.

— Что вы хотите этим сказать? — уточнил де Пальма.

— Если бы не она, мой отец никогда не познакомился с Пьером Отраном. А именно из-за этого его сын-чудовище познакомился с моей сестрой. Сам Пьер Отран был очаровательный человек маленького роста. Он был слабым и все прощал своим детям. И был богатым, как мой отец. Они действительно были знакомы. И я действительно знал Отрана и его сестру.

— И вы отомстили. Вы убили Кристину, но упустили ее брата.

— Упустил брата?

— Он умер, — ответил де Пальма. — Все закончилось.

Бессур положил руку на плечо Пейе и спросил:

— Где сейчас «Человек с оленьей головой»?

— На моем корабле. Вы его найдете под столом для карт. Он лежит в пакете, который я привязал к столу. Я хочу, чтобы все знали, что его нашел я, а не эта свинья Палестро.

— Я поговорю об этом с Полиной Бертон.

Две машины службы общественной безопасности остановились перед домом. В одну из них усадили Жереми Пейе. Его мать неподвижно сидела перед качелями, на которых когда-то так весело качались ее дети. Ни Бессур, ни де Пальма не осмелились к ней подойти.

Луна в тот вечер взошла рано. Небо казалось твердым, как камень. По нему плыли несколько крошечных облаков, мистраль уносил их прочь вместе с сухими запахами зимы. Они выглядели очень хрупкими в этом мощном воздушном потоке.

Барон старательно перебирал свою коллекцию дисков, но не мог найти в ней ничего молодежного.

— Опера тоже неплохая фоновая музыка, — робко сказал он наконец.

— Я так не думаю! — крикнула из кухни Ева.

— Тогда, может быть, барокко?

— Тоже нет.

Де Пальма поставил на место стопки, передвинутые во время поисков.

— Не ставить же «Клэш»![69]— пробормотал он. — И потом, эти записи мне дороги. Это виниловые пластинки.

В середине восьмидесятых он купил в Лондоне полный на то время набор альбомов этой группы. «Конец золотого века», — говорил об этой музыке Местр, который считал Джо Страммера[70]последним пророком.

— Я еще успею что-нибудь купить. У тебя есть идея на этот счет?

Ева появилась на пороге гостиной.

— Нет, ты остаешься здесь! Анита придет с минуты на минуту.

— Мне надо переодеться.

Ева, которую позабавило это желание, окинула его взглядом.

— Не надо, ты и так достаточно нарядный. Смени только домашние туфли.

На самой Еве было платье такого роскошного малинового цвета, за который монах-францисканец был бы проклят[71], и слишком броские золотые украшения, которые унаследовала от своей бабушки. Де Пальме нравилось сочетание медового цвета бликов, возникавших на золоте под лучами солнца, с коричневым цветом смуглой кожи Евы. Эти краски заставляли его вспоминать о старых корсиканках, сицилийках и неаполитанках, которые в воскресные дни по утрам шли к церкви Святого Иоанна в черных платьях и слишком начищенных туфлях. Их единственной роскошью были украшения, такие же тяжелые, как их вечный траур.