К 1986 году Гуськова уже более десяти лет руководила крупнейшей в СССР клиникой лечения радиационных болезней[992]. Она лечила более тысячи жертв тяжелого облучения и знала о последствиях ядерных аварий, возможно, больше любого другого врача в мире[993]. Убежденный коммунист и одна из немногих женщин в верхних эшелонах советской медицины, Гуськова славилась строгостью, и многие сотрудники ее боялись, но она гордилась своей работой по защите людей и безопасности СССР. Она жила одна в квартире на территории больницы № 6, телефон на тумбочке возле кровати был всегда включен и готов известить ее об очередном чрезвычайном происшествии.

Пройти через проходную, подняться по пяти каменным ступеням и переступить порог больницы № 6 – это заняло у Натальи Ювченко всего несколько мгновений[994]. Но время растянулось в вечность немого ужаса. Это конец, подумала она.

И только когда за ней закрылись массивные деревянные двери больницы, Наталья узнала, что ее выбрали из толпы не для того, чтобы сообщить, что она теперь вдова, а из-за привилегированного статуса ее семьи.

Дядя Натальи благодаря своим связям в Средмаше добыл для нее специальный пропуск в больницу. Он уже несколько часов ожидал ее внутри, недоумевая, почему она не появляется.

Ювченко зашла в узкий тесный лифт, куда помещались лишь два человека и лифтер. Больница была тускло освещена и обшарпана, хотя полы были паркетными, а потолки высокими[995]. Тут и там из стен торчали оборванные провода. Персонал, от солдат, мывших полы, до врачей и техников, был одет одинаково – в белое и голубое, все носили шапочки и закрывающие рот и нос маски. На пороге каждой палаты лежала влажная тряпка, чтобы задерживать радиоактивную пыль. Лифт, дернувшись, остановился на восьмом этаже, и Наталью провели к палате 801[996]. Палата была на двоих, и в ней, на пару с соседом, которого она не узнала – пожарным Правиком, лежал Александр. Его густые непослушные волосы были сострижены наголо.

«Черт! – сказал он. – Посмотри, как нелепо я выгляжу! Посмотри на мою голову!»

Но Наталья после долгих дней неведения испытывала только радость. Что бы ни случилось в ту ночь на станции, здесь был тот Саша, какого она всегда знала: он совсем не выглядел как пациент, которому нужно специализированное лечение.

К утру понедельника, когда доставленные из медсанчасти Припяти пациенты проснулись в больнице № 6[997], Александр Ювченко и другие операторы дежурной смены ЧАЭС – включая заместителя главного инженера Дятлова, начальника смены Александра Акимова и молодого старшего инженера управления реактором Леонида Топтунова – больше не ощущали острых признаков лучевой болезни. Головокружение и тошнота, мучившие их в ранние часы субботы, прошли. Пожарные – рослые, здоровые, молодые, полные жизненных сил люди – снова были бодры и веселы. Они сидели на своих кроватях и играли в карты. Некоторые чувствовали себя настолько хорошо, что врачи еле могли удержать их в больнице[998]. Оставшиеся симптомы болезни казались слабыми: у некоторых еще болела голова, не было аппетита и чувствовалась сухость во рту. Сухость не проходила, сколько бы воды они не пили. Кто-то заметил покраснение кожи и легкую припухлость в местах, подвергшихся облучению, или там, где на них попала радиоактивная вода[999].

Медсестра обрила Александру Ювченко голову. Этот протокол разработали после аварии на «Маяке», чтобы сильно облученные люди не испытывали шок, видя как через несколько недель после аварии у них клочьями вываливаются волосы[1000]. И сейчас у некоторых чернобыльских операторов радиоактивность волос была в тысячу раз выше обычной: срезанные у них волосы собирали в пластиковые пакеты для захоронения[1001]. Но Саша выглядел вполне довольным, шутил про свою лысую голову и в целом выглядел отлично. Что могло случиться плохого?

Он сказал Наталье, что не хочет говорить в палате, и кивнул в сторону двери: «Пойдем покурим»[1002].

Как и положено болезни, бездумно созданной человечеством, острая лучевая болезнь – это жестокий, сложный и малопонятный недуг, который испытывает возможности современной медицины[1003]. Радиационное облучение, вызвавшее ОЛБ, может длиться несколько секунд и не сопровождаться никакой первичной реакцией. Но ее разрушительное воздействие начинается сразу, лучи высокой энергии и альфа-, бета- и гамма-частицы напрямую повреждают биологическую ткань, из-за радиолиза воды приводят к образованию химически агрессивных «свободных радикалов», повреждают и даже разрывают нити ДНК – и облученные клетки начинают умирать со скоростью и интенсивностью в зависимости от дозы: тошнота и рвота, может покраснеть кожа. Но тошнота со временем проходит, ожоги, кроме самых сильных, обесцвечиваются в течение 18 часов, и пациент входит в скрытый период мнимого благополучия. Этот обманчивый период очевидного хорошего самочувствия может продолжаться дни и даже недели, и только после этого начинают развиваться дальнейшие симптомы ОЛБ. Чем ниже полученная доза радиации, тем дольше латентный период и тем выше вероятность выздоровления – при правильном лечении.

Поступившие из Чернобыля пациенты подвергались воздействию радиации самым разным образом: пожарные, поднимавшиеся на крышу 3-го энергоблока, вдыхали альфа- и бета-излучающий дым, на них сыпалась радиоактивная пыль и пронизывали гамма-лучи от фрагментов топлива активной зоны реактора, лежавших вокруг них. Дозы зависели от того, где они стояли. Несколько метров в ту или другую сторону означали жизнь или смерть[1004]. Операторы, пытавшиеся сдержать разрушения в 4-м энергоблоке, были окутаны клубами пыли и радиоактивного пара от взрыва и от разорванных труб, облиты водой, содержащей бета-частицы, и бродили среди руин, засыпанных обломками реактора. Некоторые вдыхали радиоактивный ксенон, криптон и аргон, короткоживущие, но высокорадиоактивные газы, которые обжигали мягкие ткани рта и дыхательных путей. Другие получили обширные ожоги от гамма-лучей или бета-частиц, осевших на коже или попавших с водой на одежду. Некоторые подвергались облучению лишь несколько минут, другие намного дольше. Александр Акимов, который вместе с Топтуновым работал по щиколотку в радиоактивной воде в бесплодных попытках охладить разрушенный реактор, сошел с трапа самолета в Москве в том же грязном комбинезоне, который был на нем в ту ночь. Он продолжал облучать его кожу более 24 часов, пока его наконец не сняла сестра приемного отделения больницы № 6.