в дерево: с него как листья слетает вся прелесть, оставляя после себя только голый чёрный ствол. Тогда и нет уже выбора, а есть знание. Но не всегда оно благо!

- Так что, Мариука моя судьба? - сильнее прежнего растерялся Дима, а цыганка засмеялась ещё громче, и отсмеявшись, пояснила:

- Да нет же, глупый, это был всего лишь пример! Тебе в жизни не найти свою любовь, ибо её место в глубинах ада! А сейчас уходи. Ты и сам не заметил, как отдубасил барона за попытку заглянуть тебе в душу. Ты не заметил, а он этого позора никогда не простит. Уходи и не приходи, чужой миру людей человек, твоя судьба уже ищет тебя.

Сделав несколько шагов к реке, цыганка исчезла, будто бы и не было её вовсе, а Дима, оглядевшись понял, что ушёл от деревни на добрый десяток вёрст. По ощущениям, он пробыл в таборе не более часа и с цыганкой разговаривал всего минут десять, но алеющая над замершими у реки деревьями заря ясно давала понять, что прошло уже часов пять. Но ни купание в реке, ни пощечины самому себе так и не прояснили картины. Тогда Дима, на всякий случай всё же оглядевшись по сторонам, перекрестился и прочёл по памяти старинную молитву, которую когда-то его заставила выучить бабушка. Убедившись, что и это не помогло, Ребров плюнул под ноги и зашагал к деревне. А чтобы было хоть чуть-чуть веселее, он проговаривал нараспев, в такт отбиваемым шагам то молитвы, то Интернационал. От реки веяло прохладой, а в лесу, будто на ложе зарождающегося дня, начинали петь свои нехитрые песни мелкие лесные пичужки. Проходя мимо небольшого леска, Дима сбавил шаг и принялся так внимательно рассматривать деревья, будто бы видел их впервые.

"Интересная штука, - думал он, - деревья как люди, вроде растут рядом и зацвели одновременно, а вот поди ж ты, живут-то по-разному. Одни озолотились, а другие всё ещё молодые, да зелёные. А третьи так и вовсе отшумели, облетели и стоят сейчас голые да неживые. Но если задуматься, то у тех, кто ничего не имеет, и отнять нечего, а это ли не свобода? Но кто же тогда я? Явно не отшумевший, как та берёза, что склонила чёрные ветви к воде. Но и не молод душой, прошла молодость в полях отцовских, полыхнула ровно та молния, осветила край поля и исчезла во мраке ночи. А что если я не молодой и не старый, а просто зрелый? Хотя нет, не просто, я зрелый но без золота."

Повернув за небольшой чёрный колок, Дима оказался перед входом на старое, давно заброшенное кладбище. Когда-то здесь хоронили народ сразу с двух окрестных деревень. Но вместе со свободой царь даровал народу и новые непосильные налоги. Потому и переехали люди кто в город, кто куда глаза глядят, а остальные со временем прямиком на погост. В предрассветных сумерках казалось, будто бы кресты, раскинув руки, тянутся к непрошенному гостю, пытаясь поймать его в свои объятия.

Срывающимся от волнения голосом Дима начал было повторять «Господи сохрани, Господи сохрани», но продолжить молитву так и не смог, ведь дальше на язык парню лезло только «Вихри враждебные веют над нами». С досады он плюнул под ноги и начал так размашисто креститься, что разогнал крестным знамением не только возможную тут нечистую силу, но и всех окрестных комаров.

Пройдя через кладбище, Ребров поразился его размерам. И, почти кстати, вспомнил ходившую пару лет назад шутку:

"Ваше Величество! Вам памятник купец поставил за свой счёт, за то, что работой его обеспечили!

- А чем тот купец занимается?

- Гробы колотит!"

"А ведь где-то здесь и мои дед с бабкой лежат... Не Ребровы, а те... мамкины. А я, родной внук, ничего о них и не знаю... Даже фамилию точно сейчас не вспомню... Любопытно, а сколько поколений будут меня помнить? Хоть дети-то, надеюсь, не забудут?"

От размышлений Диму отвлёк шелест крыльев прямо над головой, а через пару мгновений чуть впереди путника с карканьем приземлился молодой ворон. Птица уселась на ветхую жердь, явно бывшую когда-то крестом, и принялась с интересом рассматривать незваного гостя, наклоняя блестящую чёрную голову то в одну сторону, то в другую. Ребров хотел сначала шугануть наглеца и даже поднял было руку, но тут же её и опустил, стараясь не смотреть на ворона и стесняясь своего хамского порыва.

- И что я, правда, взъелся на птицу? - пожав плечами, вслух проговорил парень, отойдя подальше от ворона, - сидит себе и сидит. Живёт он тут, а я вот иду мимо и не могу спокойно пройти, надо обязательно подойти и напакостить. Как дурак, ей-Богу!

Будто бы услышав его слова, ворон резко оттолкнулся от креста и, раскинув огромные крылья, взмыл вверх, после чего протяжно каркнул и исчез в иссиня-черный вспышке.

Домой Дима пришёл, когда солнце уже поднялось выше стоящей на пригорке церкви. В воздухе разливался степной зной и запах дёгтя от приготовляемых к уборке хлеба телег. Отец сосредоточенно растапливал уличную печь, чтобы сварить на день корма свиньям да собакам. Казалось, появление сына стало для Реброва неприятным сюрпризом, по крайней мере весь его огорчённый вид говорил об этом. И лишь изжёванные кончики усов показывали Диме, что отец ждал его давно, может быть даже всю ночь.

- Ну, как тебе цыганки? - взглянув на сына исподлобья, спросил отец после недолгого молчания.

- Да ничего, - тоже помолчав ответил сын. Он понимал, что разговор начат неспроста и подвох просто обязан быть, но откуда ждать этого подвоха - никак не мог угадать.

- Сегодня опять пойдёшь? - излишне небрежно поинтересовался Иван Дмитриевич и остановился у края печи с чугунком резаной картошки в руках.

- Да, пойду.

- Ну иди, сынок, иди... Только любопытно, куда. Ведь табор-то съехал ещё ночью, а ты там был и даже не знаешь...

Вздохнув Дима рассказал отцу о приключениях этой ночи, умолчав только о том, что именно говорила ему цыганка. В конце рассказа Иван уже откровенно хохотал, чем немало смутил сына.

- Думаешь, я вру? – прямо спросил тот.

- Нет, не думаю. Да и смеюсь не над тобой. Со мной, сын, по молодости лет почти такая же история приключилась. Я тогда пшеницу в город первый раз самостоятельно повёз. Чувствовал себя ого-го каким взрослым, а выглядел, надо полагать, что твой воробьишко в гнезде. Ну, так вот, правлю конём по