Повисло долгое молчание, во время которого бледные глаза Хэйверса старались не встречаться с ее, он просто теребил дужки своих черепаховых очков.

Первой заговорила Катя, и голос у нее был жесткий:

– Вчера вечером, перед тем как я ушла, один из охранников, который мониторит все камеры, довел до моего сведения, что ты заходила в аптечное отделение. Одна. Он сказал, что видел, как ты взяла какие-то таблетки и ушла. Я посмотрела запись и проверила соответствующие полки – это был пенициллин.

– Почему ты просто не привела его сюда? – спросил Хэйверс. – Я бы немедленно осмотрел Ривенджа.

Последовал момент, почти как в каком-то сериале, когда камеры показывают крупным планом лицо героини: Элена чувствовала себя так, будто все мгновенно отдалилось от нее, офис отошел куда-то очень далеко, а на нее как будто направили софиты и стали рассматривать в микроскоп.

Вопросы мелькали у нее в голове. Она что, на самом деле думала, что ей сойдет с рук ее поступок? Она ведь знала о камерах... но, все же, не вспомнила о них, когда шла через аптечную проходную вчера вечером.

В результате этого все изменится. Ее жизнь, эта постоянная борьба, теперь станет невыносимой.

Судьба? Нет... скорее глупость.

Как, черт возьми, она могла совершить подобное?

– Я уволюсь, – сказала она резко. – Прямо сегодня. Мне не следовало этого делать... Я беспокоилась о нем, переживая из-за того, что случилось со Стефаном, и приняла неверное решение. Я глубоко сожалею.

Ни Хэйверс, ни Катя, не сказали ни слова, но этого и не требовалось. Все дело в доверии, а она обманула их. И нарушила правила больничной техники безопасности.

– Я освобожу свой шкафчик. И немедленно уйду.

Ривендж нечасто виделся с матерью.

Он размышлял об этом, подъезжая к убежищу, в которое перевез ее почти год назад. После того, как семейный дом в Колдвелле подвергся риску нападения лессеров, он вывез всех в этот Тюдоровский особняк к югу от города.

Это был единственный положительный момент от похищения сестры… ну это, и еще тот факт, что Бэлла нашла себе достойного мужчину, Брата, который спас ее. Увозя мать и ее любимую служанку-доджена из города, Рив спас их от ужаса, который постиг тем летом всю аристократию со стороны Общества Лессенинг.

Рив припарковал Бентли перед особняком, и, прежде чем он вышел из автомобиля, дверь дома распахнулась, и на свету, поеживаясь от холода, появилась доджен его матери.

Подошва ботинок скользила, поэтому Рив шел по снегу очень осторожно.

– Она в порядке?

Доджен смотрела на него снизу вверх, ее глаза блестели от слез.

– Время уже подходит.

Рив отказывался принимать происходящее. Он зашел внутрь, закрыл за собой дверь.

– Это невозможно.

– Мне очень жаль, господин. – Доджен достала белый носовой платок из кармана своей серой формы. – Очень жаль...

– Она еще не так стара.

– Ее долгую жизнь не исчислить годами.

Доджен хорошо знала, что происходило в доме в то время, когда с ними жил отец Бэллы. Ей часто приходилось убирать осколки разбитой посуды. Перевязывать и ухаживать.

– Воистину, я не могу вынести того, что она уходит, – сказала горничная. – Я пропаду без моей хозяйки.

Рив положил онемевшую руку ей на плечо и осторожно сжал.

– Ты не можешь знать наверняка. Она не была у Хэйверса. Давай я пойду и побуду с ней, хорошо?

Когда доджен кивнула, Рив медленно поднялся по лестнице на второй этаж, минуя семейные портреты в масле, которые перевез из старого дома.

Поднявшись, он повернул налево и постучал в дверь.

– Мамэн?

– Войди, сын мой, – послышался из-за двери ответ на Древнем языке, и он вошел в будуар матери.

Знакомый аромат Chanel №5 действовал на него успокаивающе.

– Где ты? – спросил он через множество рядов развешанных платьев.

– Я здесь, сын мой возлюбленный.

Пробираясь сквозь ряды блузок, юбок и бальных платьев, Рив глубоко вдыхал. Парфюм его матери был на всей одежде, что была развешена по цвету и типу, и бутылочка с ним стояла на богато украшенном туалетном столике, среди средств для макияжа, лосьонов и пудры.

Он нашел ее возле огромного трехстворчатого зеркала. Она гладила.

Что было более чем странно, и заставило его присмотреться к ней внимательнее.

Его мать выглядела благородно даже в своем розовом халате: ее белые волосы украшали идеально пропорциональную головку, осанка была изысканной, она сидела на высоком табурете, на пальце сверкал массивный бриллиант грушевидной формы. Возле гладильной доски, позади которой она восседала, стояла плетеная корзина, на самой доске с одной стороны стоял пульверизатор, а с другой – стопка сложенных носовых платков. Когда он взглянул на нее, она как раз гладила один из них. Она сложила вдвое бледно-желтый квадрат, утюг шипел паром в ее руках, пока она водила им из стороны в сторону.

– Мамэн, что ты делаешь?

Окей, с одной стороны, было понятно, что его мать была здесь хозяйкой. Но он не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь видел ее выполняющей работу по дому, стирающей белье или что-нибудь в этом роде. Для этого есть доджены.

Мэдалина подняла на него взгляд, ее затуманенные голубые глаза были усталыми, а улыбка выдавала скорее усилие, чем искреннюю радость.

– Они принадлежали моему отцу. Мы нашли их, когда разбирали коробки, которые перевезли из чердака старого дома.

«Старый дом» – это тот, в Колдвелле, в котором они прожили почти столетие.

– Ты могла бы поручить это занятие горничной. – Он подошел и поцеловал ее в мягкие щеки. – Она бы с радостью тебе помогла.

– Она сказала то же самое. – Погладив его рукой по лицу, она вернулась к своему занятию, снова складывая льняные квадратики, сбрызгивая их крахмальным раствором из пульверизатора. – Но этим я должна заняться сама.

– Могу ли я присесть? – спросил он, кивая на стул рядом с зеркалом.

– О, конечно, где мои манеры. – Она поставила утюг и начала вставать с табурета. – И мы должны предложить тебе что-нибудь.

Он поднял руку.

– Не надо, мамэн, я недавно поел.

Она поклонилась ему и поудобнее устроилась на стуле.

– Я благодарна тебе за твой визит, так как знаю, насколько ты занят.

– Я твой сын. Как ты могла подумать, что я не приду?

Свежевыглаженный платок отправился в стопку к своим аккуратно сложенным собратьям, и она достала из корзинки еще один, последний.