Она замолчала, когда шлюпка ударилась о трап и из темноты донесся мужской голос:

— Это ты, дорогая?

— Да.

— А что это тут за шлюпка пришвартована?

— Один из гостей миссис Джексон приплыл сюда по ошибке, и я попросила его остаться на часок и составить мне компанию.

Через мгновение над палубой появились седые тонкие волосы и усталое лицо мужчины лет шестидесяти. И только тогда Вэл с опозданием понял и осознал, как сильно влюбился.

IV

Когда в мае окончился сезон на Ривьере, Ростовы и все остальные русские закрыли свои виллы и уехали на лето к северу. До их возвращения заперли на замок русскую православную церковь, а также винные погреба с самыми редкими винами; убрали даже изысканный свет весенней Луны — чтобы не тратить его, так сказать, зря.

«Вернемся на следующий год», — повторяли они как само собой разумеющееся. Но это было преждевременно — потому что больше они никогда не вернулись. Те немногие, пробившиеся на юг спустя пять трагических лет, считали за счастье, если получалось устроиться на работу горничными или камердинерами в те самые лучшие отели, где они когда-то сами снимали номера. Многие из них были, конечно, убиты на войне или во время революции; многие кончили тем, что превратились в нахлебников или мелких мошенников в европейских столицах, и немало их покончило с жизнью, просто оцепенев от отчаяния.

Когда в 1917 году рухнуло правительство Керенского, Вэл служил в чине лейтенанта на Восточном фронте, отчаянно пытаясь добиться повиновения от своих солдат даже тогда, когда от власти уже и следа не осталось. Он все еще пытался воевать, когда в одно дождливое утро князь Поль Ростов вместе с женой расстались со своими жизнями во искупление ошибок династии Романовых; вызывавший зависть жизненный путь дочери Морриса Хэзилтона окончился в городе, напоминавшем бойню даже больше, чем Чикаго в 1892 году.

После этого Вэл воевал за «белых» в армии Деникина, пока не понял, что участвует в пустой комедии и что славные времена Российской империи ушли навсегда. Он уехал во Францию, и тут столкнулся лицом к лицу с одной изумительной проблемой — оказалось, что для сохранения единства души и тела нужно что-то делать.

Естественно, он стал думать о том, чтобы уехать в Америку. Две полузабытые тетки, с которыми мама поссорилась много лет назад, по-прежнему проживали там в относительном изобилии. Но эта идея вызвала у него отторжение из-за внушенных матерью предрассудков, да и денег на проезд у него не было. Пока в России не случится контрреволюция и к нему не вернется былая собственность Ростовых, ему придется как-то выживать во Франции.

И он поехал в маленький город, который так хорошо знал. Вэл поехал в Канны. Последние двести франков были потрачены на билет «третьего класса», а по прибытии он передал свой фрак некоему любезному господину, занимавшемуся подобными вещами, и получил взамен деньги на еду и проживание. Потом он пожалел, что продал фрак, потому что с ним ему было бы легче устроиться официантом. Но вместо этого Вэл устроился таксистом, что было ничуть не хуже — точнее, так же плохо.

Иногда он возил американцев, подыскивавших виллы для отдыха, и когда переднее стекло автомобиля поднималось, из салона до него доносились любопытные обрывки разговоров:

«…говорили, этот парень — русский князь… Тс-с-с! …Нет, вот этот, перед нами! …Тише, Эстер!» — далее следовало приглушенное хихиканье.

Когда машина останавливалась, пассажиры медленно обходили ее, чтобы взглянуть на водителя поближе. Поначалу ему было отчаянно грустно, когда это были девушки, но через некоторое время ему стало все равно. Однажды веселый пьяненький американец спросил у него, правда ли он князь, и пригласил его пообедать, а в другой раз пожилая дама, вылезая из такси, схватила его за руку, сильно ее пожала и сунула в ладонь стофранковую банкноту.

— Вот, Флоренс, теперь буду рассказывать дома, как пожала руку настоящему русскому князю!

Пьяненький американец, пригласивший его пообедать, сначала решил, что Вэл был сыном самого царя, и пришлось ему объяснять, что в России титул князя — просто что-то вроде британского «титула учтивости». Но он очень удивился, что такая личность, как князь Ростов, даже не пытается заработать и «сделать настоящие деньги».

— Это Европа, — угрюмо сказал Вэл. — Тут деньги не делают. Тут они наследуются, или медленно копятся долгие годы, и поколения через три семья сможет даже перейти в класс повыше.

— А вы придумайте, что нужно людям, как это принято у нас!

— Ну, в Америке больше и денег, и желаний. А тут все, что нужно людям, давным-давно придумано.

Но через год, с помощью одного молодого англичанина, с которым он играл в теннис до войны, Вэлу удалось устроиться в каннское отделение Английского банка. Он пересылал почту, покупал билеты на поезда и организовывал поездки для вечно спешащих любителей достопримечательностей. Иногда в его окошко заглядывало знакомое лицо; если Вэла узнавали, он обменивался рукопожатием, а если нет — просто молчал. Через два года уже никто не обращал внимания на бывшего князя, потому что русские стали историей — блеск и великолепие Ростовых и их друзей были забыты.

Он мало общался с людьми. Вечерами гулял по набережной, медленно выпивал бокал пива в кафе и ложился спать пораньше. Его редко куда-нибудь приглашали, потому что все считали, что его грустное и сосредоточенное лицо нагоняет тоску, — да он и сам никаких приглашений не принимал. Теперь он носил дешевые французские костюмы, а не дорогие твидовые или шерстяные, которые отец заказывал в Англии. Что касается женщин — он вообще ни с кем не был знаком. Из множества вещей, в которых Вэл был уверен в семнадцать лет, больше всего он был убежден в том, что вся его жизнь будет преисполнена романтики. Теперь, спустя восемь лет, он знал, что этому сбыться не суждено. По тем или иным причинам у него никогда не хватало времени на любовь — война, революция и бедность всегда мешали его замершему в ожидании сердцу. Родники чувств, впервые забившие в тот апрельский вечер, иссякли почти сразу, превратившись в слабый ручеек.

Его счастливая юность кончилась, толком даже не начавшись. Он заметил, что стал старше и слабее, и все больше и больше живет воспоминаниями о своем прекрасном детстве. Со временем он превратился в посмешище — например, когда вытаскивал из кармана старинные фамильные часы и демонстрировал их веселым юным коллегам, рассказывая истории из жизни семейства Ростовых, а те его выслушивали и