– Ясно.

– Когда я разолью коньяк, ты возьмешь рюмку, которая будет стоять на столе напротив иллюминатора. Поэтому постарайся оказаться именно там. На донышке двух рюмок, которые окажутся по ту сторону стола, будет насыпан порошок яда. Нужны еще какие-то объяснения?

– По поводу коньяка – нет. Как будем избавляться от тел?

– Ночью тела окажутся за бортом. Там достаточно большой иллюминатор.

Спустя несколько минут майор и сержант уже входили в каюту капитана. К тому времени Пьетро наполнял последнюю рюмку. Деликатно оттеснив идущего впереди майора, Пореччи поспешно протиснулся между привинченным к полу столом и стенкой каюты. Красное вино он тоже едва пригубил, не будучи уверенным, что в его бокале действительно нет яда, от которого, засыпая, без особых мук – как уверяет Пьетро – умирают.

«С этой минуты я становлюсь преступником, – сказал он себе, дрожащей рукой поднимая бокал. – Но делаю это только ради вас, княгиня Сардони. Ради нашего будущего…»

– За то, чтобы мы как можно чаще встречались на борту непотопляемого «Турина»! – с жизнерадостностью палача-весельчака провозгласил Оливий. – Дружно – и до дна!

И все же эта встреча состоялась. Буквально в последнюю минуту, уже садясь в машину, Гитлер вдруг передумал уезжать и, круто повернувшись к Скорцени, бросил:

– Ведите… к этому…

Для первого диверсанта рейха решение фюрера оказалось полной неожиданностью, но он сумел воспринять его с достойной арийца невозмутимостью.

– Предупредите, – вполголоса распорядился он своим адъютантам. – И чтобы никаких псалмопений, дьявол меня расстреляй.

Псалмопений действительно не было. Но не потому, что слишком уж постарался Родль. Войдя в зал, Гитлер увидел… «самого себя», стоящего вполоборота к нему и отрешенно всматривающегося в черный зев камина. Как множество раз встречал своих посетителей он сам, не задумываясь над тем, на какое мучительное унижение обрекает при этом Бормана, Гиммлера или высокопоставленных иностранных руководителей.

Скорцени даже вынужден был прокашляться, пытаясь таким образом обратить внимание Имперской Тени на их появление. Хотя появлялись-то они так, что грохота сапог мог не расслышать разве что глухой. Когда же Отто понял, что двойник фюрера умышленно держит паузу, пытаясь поставить фюрера «на свое место», чувство гордости за питомца смешалось у него с чувством удивленного возмущения: «Ну и наглость же!»

Зато с каким же чувством истинно фюрерского достоинства взглянул на Гитлера сей наглец! Этот взгляд. Этот апломб неоспоримого превосходства… который сделал бы честь любому величайшему актеру.

И фюрер почувствовал противостояние Имперской Тени. Скорцени заметил, как вдруг ссутулилась спина вождя Великогерманского рейха, обострились лопатки, заметалась в петле ворота дряблая гусиная шея.

Имперская Тень тоже нервно поерзал заостренным кадыком, словно затвором карабина – перед расстрелом. Однако ему это было простительно. Одного слова фюрера достаточно, чтобы из Имперской Тени Зомбарт превратился в тень небесную. Как это происходит, Гольвег уже наглядно продемонстрировал ему. Но все же держался он мужественно и поэтому больше удивлял фюрера.

Очевидно, это было мучительно для Гитлера – внезапно предстать перед своим отражением. Открыть для себя, что ты, оказывается, сотворен Создателем не в единственном экземпляре. Что ты, вождь рейха, Верховный судья нации, уже, по существу, подменен неким проходимцем и что, несколько минут спустя, никто в рейхе – кроме разве что Скорцени, остальные попросту были бы физически устранены, – не сумел бы отличить этого двойника от истинного фюрера. Особенно если учесть, что отличать уже, собственно, было бы не от кого, ввиду отсутствия оригинала.

Словно вдруг опомнившись, Зомбарт потянул вверх правую руку, приветствуя фюрера, но Гитлер синхронно потянул свою, и в какое-то мгновение оба отдернули их.

«До чего же поразительное сходство! – отметил обер-диверсант рейха, перебегая взглядом с одного Гитлера на другого. – И закончится эта дуэль, по всей вероятности, тем, что одного из них придется, дьявол меня расстреляй, убирать. Вопрос: кого – фюрера или лжефюрера? Хотя в принципе настоящий вполне сойдет за лже…»

Очевидно, в это мгновение фюрера посетила та же мысль, и Скорцени нервно повел подбородком, когда заметил, как недоприветствовавшая правая рука Гитлера поползла к заднему карману брюк. Отто знал, что означает этот жест: в заднем кармане фюрер постоянно носил вальтер калибра 6,35 мм[61]. К счастью для себя, Зомбарт попросту не понял, что происходит. Поэтому даже бровью не повел. Зато Скорцени вспомнил, что ведь он совершенно забыл вложить такой же «вальтер», пусть даже незаряженный, в его карман.

– Извините, мой фюрер, с вашего позволения, я оставлю вас, – произнес начальник диверсионной службы СД не столько потому, что страстно желал удалиться – наоборот, ему интересно было наблюдать это мистическое рандеву, – сколько из стремления отвлечь Гитлера от его еще толком не осознанного порыва.

«А ведь, представ перед своим двойником, – молвил себе при этом Скорцени, – ты точно так же рванулся бы за оружием. Только уже никто не сумел бы остановить тебя».

– В этом нет необходимости, – Отто не сразу сообразил, что произнес это – жестко, пренебрежительно – не Гитлер, а Зомбарт. – Оставайтесь, господин Скорцени. Разговор у нас недолгий.

«Единственная его ошибка… – успел подметить Скорцени, – обращаясь ко мне, фюрер обычно избегал слова “господин”. Но дело не в мелких проколах. Как он играет, стервец! Ни на одной из репетиций – ничего подобного! Что на него подействовало? Слишком уверовал в обреченность, а потому решил идти напропалую?»

Первый диверсант рейха подчинился не ему, а собственному любопытству. Однако дальше уже ничего не происходило. Еще несколько мгновений фюрер удивленно всматривался в «самого себя», затем перевел взгляд на Скорцени. «Сделай так, чтобы этот оборотень исчез! Навсегда!» – вопили его глаза. Только и того, что за кобуру больше не хватался.

– Присядемте, – едва слышно проговорил Имперская Тень, движением руки указывая на одно из кресел у неразожженного камина. – Очень хотелось бы поговорить с вами… Мы ведь никогда раньше… – он запнулся на полуслове.

Гитлер молча повернулся и, тяжело, согбенно шагая, направился к выходу. Уже у двери он затравленно оглянулся – вначале на стоявшего чуть в сторонке Скорцени, затем на двойника – и вышел.