июнь 1218 года

Что солнце не выжгло, вытоптали ноги – вокруг Нарбоннского замка не сыскать ни травинки. Земля утоптана, высушена, едва не звенит. Низко нависает белесое тулузское небо.

Эдакое диво громоздится у полуночных ворот, тех, что обращены к дороге, уводящей прочь от Тулузы!

Устойчиво расставив ноги, задрав голову, любуется граф Симон огромной осадной башней.

Еще прежде по симонову зову примчался из Нима Ламберт де Лимуа, знаток и обожатель механизмов. Несколько дней провели неразлучно, об орудиях рассуждая. Симон вспоминал то, что в Святой Земле успел повидать; Ламберт же свои мысли высказывал.

Башню поименовали «Киской» – за то, что рычаги для метания камней и горящих факелов сходны с кошачьими лапками. Киска – сооружение затейливое и грандиозное, наподобие собора. Сверху, кроме хищных лапок, есть впивучий мост с крючьями: как закинешь на стену, так вгрызется – не оторвешь. Катапульта у Киски мощная, брошенный ею камень летит на версту.

Ходят Симон и Ламберт вокруг Киски, едва не облизываются: нравится им.

Башня громоздится над ними на высоту в три симоновых – немалых – роста. В длину же она вдвое больше, чем в высоту.

Она лежит на больших деревянных катках.

Хоть и утоптана, хоть и высушена летняя земля, хоть и черствее она рабской доли, а все же Киска проминает на ней глубокие борозды.

«Или я брошу Тулузу себе под ноги, или она меня убьет».

Под защитой чудища можно подобраться под стены и сделать подкоп, так что рухнет стена, костей не соберешь. Можно перебраться поверху, для чего и мост. Можно забросать Тулузу камнями, облить греческим огнем, запалить и сжечь и тем самым избавить себя от этой несчастной любви.

Ибо как еще назвать ту страсть, что обглодала, изъела Монфора? Он не мог овладеть Тулузой и не в силах был отлепить ее от сердца; сплелись в смертном соитии и разорваться уже не могли.

Были среди франков и такие, кому эта страсть виделась одним неразумием. И не скрывали они от Симона своих мыслей, ибо во всем были ему равны; помогали же ему из любви к Господу и Церкви и по вассальному долгу перед королем Филиппом-Августом.

И сказал Симону мессир де Краон, знатнейший рыцарь из тех, что прибыл в Лангедок по зову дамы Алисы:

– Сдается мне, мессир, что вы охвачены безумием.

Симон погладил Киску, будто это была девушка, и охлопал ее бревенчатый бок, будто была она добрым конем, и ответил Краону так:

– Я думаю зажечь город греческим огнем. – Он произнес «грижуа», «греческая забавка» – слово, известное всем, кто был в Святой Земле. – Клянусь Святой Девой, мессир, Тулуза на своей шкуре изведает, каково это изделие сарацин!

Краон – ровесник Монфора; как и граф Симон, состарился под кольчугой и шлемом.

И отозвался Краон:

– Господь с вами, мессир! Не пепелищем же собираетесь вы править?

Но тут вмешался кардинал Бертран, раздраженный всеми и вся.

Для начала напустился на Краона.

– Так что же вы, мессир, – загодя ярясь, осведомился кардинал, – сомневаетесь в том, что Господь поможет нам овладеть Тулузой?

Краон, в глаза легату дерзко глянув, сказал:

– Я сомневаюсь в том, что графу де Монфору вольготно будет править пепелищем.

А легату только дерзости и надо было. Раскричался:

– Не всякому слову, какое рвется с губ, волю давайте! Думайте, мессир, прежде чем говорить! Не усомняйтесь в милости Божией! Господь осудил Тулузу смерти и послал меня сказать вам это.

– Да? – насмешливо молвил Краон. – А я-то, темнота, думал, будто вас послал папа Гонорий…

Легат вспылил. Хотел ударить Краона по лицу, но Краон перехватил пастырскую десницу.

Кардинал Бертран выдернул руку и резко сказал:

– За слабоверие и дерзость я осуждаю вас посту, на хлеб и воду.

– Надолго? – спросил Краон.

– На два дня.

Краон повернулся к Монфору и сказал высокомерно:

– Знать бы заранее, какие дела здесь творятся. Не стал бы слушать вашу супругу. Ноги бы моей здесь не было! А вы, мессир де Монфор, оставайтесь ковать свою погибель, коли вам охота.

Симон только и сказал ему:

– Прошу вас, мессир, подчинитесь легату.

И ушел Краон в бешенстве.

А легат, проводив его глазами, начал Симона грызть.

– Вы теряете уважение воинов Христовых. Скоро вы не сможете удерживать их в руках. Вы нерешительны, вы стали слабы…

Симон сжал губы, чтобы не отвечать.

Кардинал Бертран сощурил глаза – за долгую зиму успел возненавидеть Симона – и добавил едко:

– Должно быть, старость притупила ваш воинский дар, а неудачи и грехи лишили рассудка…

Симон склонил голову и тихо спросил легата:

– Святой отец, могу я нижайше молить вас об одной милости?

– Просите, – отозвался легат, немного удивленный. Он не ожидал от Монфора такого смирения.

– Уйдите, – еле слышно проговорил Симон. – Ради всего святого, уйдите отсюда!

* * *

– Давай!..

Под крики, рвущиеся из натруженной утробы, под резкие сигналы свистков, тянут башню за кожаные ремни. Будто гребцы на галере: взяли! взяли!..

Тяжелые колеса катков, сделанные из цельного спила, начинают оборачиваться.

– Давай!.. Давай!..

Долго, натужно влечется башня под стены Тулузы. Вот она выплывает из-за Нарбоннского замка – смертоносное чудище, одних устрашая, других радуя.

Сбоку от тянущих башню идут солдаты с высокими щитами, прикрывают от стрел и камней.

А Тулуза, едва только завидев Киску, тотчас же признала в ней свою близкую погибель и начала обстреливать сразу с двух сторон: от Саленских ворот и от ворот Монтолье.

По разумному приказанию Симона, Киску обливают водой из бочки. Бочку поднимают на самый верх осадной башни с помощью блоков и веревок. Деревянная Киска должна быть все время влажной, чтобы ее непросто было поджечь. По такой жаре приходится таскать бочки несколько раз в день.

* * *

Долго не приступали к вечерней трапезе – ждали графа Симона; тот все не шел. Только Краон потребовал хлеба и воды и вкушал, на легата не глядя, с видом горделивым, будто невесть какое яство.

Амори сказал, наконец, что за отцом надо бы послать.

– Я пойду, – молвил епископ Фалькон. И легко поднялся из-за стола, не позволив себе возразить.

Фалькон знал, где искать Монфора, и не хотел, чтобы тому помешали.