семьи, супружеской семьи, а также некоторые другие люди. Это те, кто значительно воздействует на пациента, и те, кто, в свою очередь, испытывают сильное воздействие с его стороны.

Суть здесь в том, что пациент не отделяется от других, его нужно постоянно рассматривать в живой связи взаимоотношений. И пациенту и психотерапевту очень легко забыть об этом ради их работы и благополучия самого пациента – и не упоминать об ущербе, который наносится другим членам этой «семьи».

Тонким попыткам наших пациентов соблазнить нас на то, чтобы объединиться с ними против окружающего мира, нужно противопоставить осознание бытия других людей и уважение к ним. Естественно, пациент представляет нам свой взгляд на людей и события, и психотерапевт, желая показать пациенту, что понимает и поддерживает его, может некритично воспринять его позицию. Позже вопросы относительно этой позиции или демонстрация других взглядов на нее могут быть восприняты как предательство. Моя собственная деятельность в качестве психотерапевта, так же как и супервизорство, ясно показывают, что исполненные самых лучших намерений новички часто попадают в эту ловушку.

Отсутствие аутентичности проявляется в неявном обучении пациента безответственной, обвиняющей позиции в отношении других людей и мира в целом. Мы не можем помочь пациенту достичь искреннего и аутентичного самоуважения, если нам безразличны жизнь и потребности людей, входящих в жизненное пространство пациента.

Когда я с кем-то долго работаю, то время от времени напоминаю себе о необходимости принимать во внимание тот эффект, который оказывают наши усилия на жизнь других людей, окружающих пациента. Часто такие соображения возникают спонтанно, когда пациент описывает свое взаимодействие с этими людьми. Иногда, когда мне кажется, что супруг пациента сильно напуган происходящими изменениями и эмоциональными всплесками, я начинаю искать возможность предложить пациенту пригласить супруга на сессию, где мы могли бы показать ему перспективы работы или оказать ему или ей поддержку. Это всегда бывают совместные сессии (я не встречаюсь с ними отдельно, за исключением разве что чрезвычайных обстоятельств), и я стараюсь, чтобы пациент взял на себя основную часть ответственности за информирование своего супруга[97].

Не аутентичная интерпретация этого третьего аспекта обязательств психотерапевта выявляется, когда психотерапевт становится – часто не очень осознанно – обязанным поддерживать определенные отношения в жизни пациента. Чтобы этого не случилось, необходимо совершенно свободно анализировать все его отношения, причем оценивать их реалистично, а не для того, чтобы слепо потворствовать его «я». Возможно, ему необходимо разрушить некоторые из этих отношений, в этом случае обязательства психотерапевта требуют позаботиться о том, чтобы при этом учитывали чувства других людей.

Я вовсе не подписываюсь под старым наблюдением «Один анализ – один развод». Несомненно, некоторые браки не могут выжить при ярком свете реальной конфронтации с фактом наличия неблагополучия, но я признаюсь, что доволен тем, что мои пациенты, занимающиеся долговременной психотерапией, чаще улучшают свои близкие отношения, а не разрушают их.

С этим третьим атрибутом аутентичных обязательств связан деликатный вопрос. Должны ли взрослые дети, которые причисляют себя к гомосексуалистам, «признаваться» в этом своим родителям? Должен ли человек, состоящий в браке, рассказывать об измене? Нужно ли рассказывать детям всю правду о конфликтах родителей? У меня нет общего ответа на эти вопросы: люди, которых это касается, сами должны принять решение об этом и о возможности для себя – если они решатся сделать это – нанести или принять очень болезненный удар как следствие своего решения.

Напротив, когда я узнаю, что человек сексуально домогается ребенка или беспомощного старика, а также что он причиняет им физический вред, я, не колеблясь, занимаю четкую позицию. Не слишком обращая внимание на растущее количество законодательных актов (разумеется, я поступал так и до того, как они вступили в силу), я категорически настаиваю на прекращении этих действий, стараясь убедиться, что с этим покончено, если я в этом не уверен, то я обращаюсь к юридическому принуждению.

Эта тема затрагивает вопрос об этике и обязательствах: разумеется, я поддерживаю требование закона сообщать обо всех подобных случаях, но при этом я считаю эти требования близорукими и, скорее, углубляющими проблему, которую они стремятся разрешить. Требовать сообщать о тех, у кого в прошлом были случаи плохого обращения с другими людьми или сексуальных домогательств, но кто теперь обратился за помощью, чтобы не допустить их повторения, – значит снижать вероятность того, что эти люди вновь обратятся за помощью. Такие люди будут стараться справиться с собой с помощью «силы воли» – что, очень вероятно, они делали и раньше – вместо того чтобы искать профессиональной помощи, а этот путь часто оказывается бесполезным. В таких случаях мои обязательства состоят в том, что, если кто-то в подобной ситуации обращается ко мне за помощью и я убежден в его или ее серьезных намерениях преодолеть это, я рискую игнорировать требования закона. Однако я принимаю на себя ответственность и за то, чтобы держать отчет перед соответствующими органами, если наши усилия окажутся тщетными.

В-четвертых, я стараюсь взять на себя обязательства перед обществом, в котором мы оба – и я, и пациент – существуем.

Чтобы пояснить этот четвертый аспект обязательств, я одновременно рассмотрю аргументы «за» и «против». Эрих Фромм[98] писал о потребности человека «иметь корни» – то, что я часто недооценивал в своей психотерапевтической работе, и я полагаю, что другие психотерапевты тоже имеют такую тенденцию. Наша личностная идентичность имеет истоки в обществе, и наша жизнь проходит в социальном контексте, так же необходимом, как воздух, которым мы дышим. Взять на себя обязательства перед обществом не означает обязательств перед обычаями, нравами, организациями или государственным строем или даже перед определенной культурой. Обычаи, нравы, правительства, организации и культура – это обстановка, принятая в данном обществе, но тот основополагающий факт, что и я, и мой пациент суть социальные существа, не зависит от формы этой обстановки.

Эти обязательства означают, что я не могу поддаться собственному импульсивному желанию и всегдашней готовности множества интеллектуально развитых пациентов объяснять все наши дистрессы, фрустрации и разочарования «болезнями общества», в котором мы живем. Конечно же, многое в нашей культуре порождает патологию, как и в любой другой, насколько мне известно. Но это касается только терминов, в которых мы формулируем задачу, это не избавляет нас от ответственности. Повальная социальная апатия интеллектуалов не является необходимым результатом болезней общества. Скорее это невротическое бегство от экзистенциальной конфронтации. Мой пациент и я сам в определенном смысле несем личную ответственность за то, что́ в нашем обществе неправильно. Нам необходимо видеть и принимать этот факт, а не отказываться от него, отказываясь