И достигаете того, чего не достиг, мне думается, ни один из писавших обо мне до сих пор. […] Говорю это не как польщенный и упивающийся от самодовольствия автор, а как в известной мере не только практик, но и теоретик своего жанра. […] Многое из того, что написали обо мне Вы, куда тоньше того, что думал об этом я сам. […] Словом, не знаю как и благотворить вас за этот удивительный отзыв».

В других письмах подобным образом он заверяет себя в своей огромной благодарности и сожалении о том, что мы можем встречаться так редко, что мы находимся на таком расстоянии друг от друга, что он безутешен… Зная многих его соотечественников, мы понимаем, что к их похвале не следует относиться серьезно, принимать ее с долей скептицизма, как к определенному, условному способу существования.

Во всяком случае, мы были во время одного из приездов на даче Андроникова. У него были хорошие и приятные дочери, старшая из которых, Манана, покончила жизнь самоубийством… На этот раз визит заставил нас задуматься об особенностях жизни советских фаворитов, особенно когда ее организацией занимаются жены, такие как Павианы Абелевны.

Юлиан Григорьевич, широко открытый для своих и иностранцев, не мог не привлечь внимание к себе известных органов. Сначала предполагалось, что это он скрывается под псевдонимом Абрам Терц; однако вскоре выяснилось, что это Андрей Синявский. Один повод для обвинений исчез. Но другие остались, прежде всего, по случайному стечению обстоятельств, вышла на свет его переписка с Глебом Струве. Затем были перехвачены некоторые литературные материалы, отправленные за границу без разрешения. Да и в принципе позиция Оксмана к нынешним советским реалиям была сама по себе подозрительной. Друзья убеждали его покаяться, что это пустая формальность. Но не для Юлиана Григорьевича. Он был тверд, как кремень. В результате он потерял работу в Академии наук, а затем был исключен из Союза писателей (1964). Он давно уже страдал от диабета (неоднократно лежал в больнице, то долго, то коротко, о чем сообщал нам в письмах), время, проведенное в Дальстрое, не прошло бесследно, а репрессии означали потерю возможности лечиться в ведомственных поликлиниках и больницах, доступных для привилегированных лиц, к которым относились писатели и заслуженные ученые.

* * *

С 1958 по 1970 год, как я уже упоминала, мы регулярно переписывались с Юлианом Григорьевичем. Самое первое письмо затерялось, но сохранилось высланное в это время его письмо к моему Отцу, где он обращается к нему следующим образом – «многоуважаемый коллега, дорогой друг и товарищ по источниковедению», благодарит за книги, которые я привезла в подарок. Первые письма адресовались «милой Виктории Осиповне» или «дорогой Виктории Иосиповне», затем также «дорогому Ренэ Львовичу», и наконец просто писал «дорогие друзья». В первую очередь его письма касаются книг, на которые стоит обратить внимание. Постепенно письма становятся более сердечными и более обширными, хотя следует всегда помнить, что они писались «за границу», и что мысль о досмотре корреспонденции давила сильнее, чем при переписке внутри страны. Как я уже упоминала, давая характеристику своим коллегам по перу, Оксман не смущался в выборе слов. На вопрос о монографии Ивана Федосова[148], в то время проректора МГУ, он отвечает: «Это работа бессовестна, догматически-абстрактна, архаически-конъюнктурная. Пробелов, передержек много. Самое странное это то, что сам Федосов человек не глупый и долгое время считался даже порядочным. Но это было уже давно» (письмо от 2 ноября 1959 г.).

О часто отправляемом в Варшавский университет в качестве лектора Василии Кулешове он в письме от 5 марта 1960 года прямо заявлял: «Кулешов мне не звонил и ничего не передавал. Он человек не глупый и способный, но подхалим и карьерист, которого поэтому у нас не любят. Его диссертация – работа примитивная, не очень оригинальная, претенциозна без всяких оснований (на рубль амбиции и на грош амуниции). Отзывы о ней кислые, а поэтому защита откладывается уже полтора года. Я отказался быть оппонентом». (Однако следует отметить, что наш друг Стасик Рассадин упомянул Кулешова в связи с «делом» об издании без согласия властей, и поэтому вне цензуры, газеты на филфаке МГУ, деканом которого тогда был Кулешов, – вопреки ожиданиям – он никаких мер против ее редактора не предпринял[149]. А должен был). В то же время у Оксмана вызывает радость каждая хорошая книга, каждая статья, достойная внимания. Он посоветовал нам обаятельную Таню Усакину, с которой мы сразу связались. «Посылаю Вам автореферат диссертации Т. И. Усакиной, в котором Вы найдете формулировки ее работы об эстетических взглядах В.И. Майкова. Усакина – это моя саратовская ученица, очень умная и талантливая девушка, у кот. уже много напечатанных работ». Позднее обещает прислать ее книгу о Петрашевцах (Саратов, 1965), которая может нам «много дать», хотя от «небольшого тиража (2000) в книжных не осталось ни одного экземпляра». Он старался найти эту книгу через своих саратовских друзей (письма от 13 мая 1966 и 26 декабря 1968 года).

Мы были опечалены, как и Оксман, ее преждевременной кончиной…

Он регулярно сообщал нам, чем занимается, советовал, что прочесть, и слал в Варшаву книгу за книгой, особенно ценные немосковские издания, которые редко к нам попадали.

Начало шестидесятых, наверное, самый радостный период его творческой биографии. Он работал с утра до ночи, пытаясь наверстать потерянные годы. Письма к нам – это настоящая хроника его занятий и встреч. Не будем их перечислять: его работы можно с легкостью найти в библиотеках, в том числе и в Польше. Постепенно над его головой собираются грозовые тучи. Болезни тоже дают о себе знать. Он жалуется на усталость, недомогания и старость. Ему еще нет и семидесяти, но десять лет Колымы, в конце концов, это как несколько десятилетий… Он то и дело попадает в больницу, после периода выздоровления пытается вернуться на работу и снова рецидив: диабет, риск потери зрения, почки…

Грустью и радостью наполняли нас слова из его многих писем. Мы не сомневались в их искренности. «Это письмо пишу из больницы, которую хорошо знает Ренэ. Очень досадно лето проводить в больничных условиях, но я привык. Ведь люди привыкают к тюрьме, как это не противоестественно! Но в настоящее время я не могу жаловаться – читаю, пишу письма, принимаю гостей. Сегодня у меня уже были Лидия Дм. и Шкловские, вернувшиеся из поездки в Пушкинское-Михайловское. Мы вспоминали обоих вас и признали, что вас не хватает в Москве. В самом деле, мы вас очень любим и ждем с нетерпением в нашу Москву. Обязательно пришлите письмо, если пани Модзелевская