Наталья Модзелевская, мать Кароля, с энтузиазмом занималась изданием произведений Антона Чехова на польском языке в издательстве «Чительник». Общение с паней Натальей и с дружившими с ней Александром Ватом и его красавицей женой было вдохновляющим опытом – нас объединяло, среди прочего, взаимное восхищение русским писателем.

Юлиан Григорьевич также с интересом читал присылаемые ему работы Ренэ. Книгу «Вокруг молодого Чехова» Юлиан Григорьевич назвал «очень значительной»; «она поразила меня богатством тончайших наблюдений и самой неожиданной литературой предмета. Но статья о еврейских мотивах у Чехова была, по его мнению, более остра и актуальна. «У нас не нашлось бы места для такой работы. Впрочем, никто бы ее сейчас и не написал» (письмо от 26 декабря 1961 г.).

В письмах все чаще появляется слово «больница», упоминаются болезни. Он просит книги, которые нельзя получить в Москве, хотя они там и были изданы (Аполлинера, Белого, Цветаеву и т. д.) И, наконец, лекарства, особенно популярные также и у нас в те годы инъекции кокарбоксилаза.

«(…)Я вышел из больницы только накануне женского дня. Все было бы хорошо, если бы не затянувшаяся зима с морозами и холодным северо-восточным ветром. Если бы мне было лет на 20 меньше, я бы не чувствовал таких пустяков, но сейчас меня тянет на солнышко, на юг, в Ялту. Работаю с большим трудом, чтобы хоть к концу апреля можно было уехать в Крым». И заканчивает письмо словами: «Друзья мои, нет ничего тяжелее старости, а потому старайтесь подольше сохранить молодость и получше ею распорядиться!» Поняли ли мы тогда эти слова так, как понимаем их сегодня? Сомнительно… Мы были поражены только чувством бессилия и неизмеримым уважением к защищавшему свое достоинство Мастеру.

Последние предложения из длинного письма от 27 сентября 1965 года очень напугали нас: «Чувствую я себя плохо, работаю с большим трудом, – жалуется он, – но все же кое-как работаю. Антонина Петровна мне очень помогает. Очень хочется с вами скорее увидеться. Иногда мне кажется, что до этого свидания не доживу. А м.б. и встретимся?».

Он советовал друзьям, отправляющимся в Польшу, почитать довоенные эмигрантские журналы в библиотеке Варшавского университета (они у нас не были под запретом!). И так 7 июля 1967 года он сообщал нам: «Краснов в восторге от варшавских театров и библиотек, в которых он – по моему совету – просматривал русс. газеты 20-40-х годов». Георгий Краснов в эти трудные времена дал возможность Юлиану Григорьевичу вести на полставки занятия в университете Горького (ныне снова Нижний Новгород), используя все возможности поддержать опального ученого. Спустя годы он опубликует свою переписку с ним под названием «Феномен Ю. Г. Оксмана. Взгляд с Горького»[150].

Запрет на деятельность под своей фамилией он переживает очень тяжело. Друзья дают ему возможность печататься под псевдонимами, он также отправляет рецензии в Польшу, в журнал «Slavia Orientalis». Пишет в стол, приводит в порядок свой архив. Он решительно отказывается выступить с так называемой самокритикой: «Мы живем без перемен, – мы читаем в переписке от 10 мая 1967 года. – Я так и не написал того письма, о котором меня просили друзья, не видя оснований для лицемерия, а тем более для «покаяния». Поэтому нажимы всякого рода на меня возобновились. Но в Каноссу я не ходил и в более тяжелые времена». 27 сентября того же года он вновь повторяет: «Мои дела в прежним состоянии, так как я решительно отказался покаяться в чем бы то не было. Это вызвало новую волну гонений – не столько на меня, сколько на мое имя». Добавляет, что его оставили в покое в Горьком, куда он ездит раз в два месяца.

Он был хорошо осведомлен о мартовских событиях в Польше и об изменениях в кадровом составе в наших университетах, хотя мы не писали ему об этом. Он понимал, почему мы молчим. В письме от 26 декабря 1968 года он писал: «Мы особенно радуемся скорому окончанию 1968 года, который, как все високосные года принес с собой слишком много горестей и неприятностей, поэтому и роптать на него не так уж хочется – стихия остается стихией». И не без причины интересовался: «Давно не видел номеров «Slavia Orientalis». Изменился ли состав редакции? Печатаетесь ли вы в нем?». Он знал, что Базили Бялокозович, с которым он когда-то переписывался по поводу публикации в альманахе «Прометей», занял все позиции после Самуила Фишмана. Сразу, как только Оксман узнал о планах Фишмана эмигрировать из Польши, он рекомендовал его – с успехом – Эджертон Уильям, занимавшемуся творчеством Николая Лескова, замечательному человеку из американских квакеров, чья слава и доброта были широко известны.

В том же письме он сообщал: «Мы живем без перемен. Пробую работать с секретарем, но мне очень трудно переходить на новую технику, т. е. диктовку». Тем не менее, два последних письма написаны Юлианом Григорьевичем снова от руки, но только через полтора года, в апреле и июне 1970 г.

В письме от 12 апреля 1970 он сообщал: «Очень виноват перед вами – давно не писал. В оправдание могу сказать только одно: с сентября прошлого года болею, пролежал в больнице два месяца, затем долечивался дома. На больничной койке встретил Новый Год. Там же «отмечено» было и мое 75-летие…. На днях вышлю вам свою последнюю книжку – сборник статей Добролюбова с моей большой статьей об издании его текстов за 100 лет. Эта работа была сделана семь лет назад, прошла все корректуры, была подписана к печати, а затем уничтожена, из-за моей фамилии, в типографии в 1964 г. В прошлом году Президиум АН СССР добился отмены этого запрещения, книга вновь была набрана и сейчас вышла в свет. Это подарок „партии и правительства” к моему юбилею, как острю я, чтобы хоть как-нибудь утешиться… В начале мая выходит „Прометей” № 8. Из этого номера изъята ваша работа, Виктория. Вместо материалов о Сазонове пошли юбилейные публикации о Ленине. Новый редактор „Прометея” (некий Семянов, специалист по Махно) обещал перенести работу в один из следующих томов, но сделает ли он это – никому не известно… Ю. И. Коротков перешел на работу в Большую Энциклопедию. Разумеется это не „Прометей”. И не по своей воле ушел Ю. И.». Как я уже упоминала, статья так никогда и не вышла, что можно было предугадать. На память осталась мне корректура и что самое важное – добрые слова Юлиана Григорьевича.

Последним оказалось письмо к нам от 24 июня 1970 года, где мы прочли: «Простите Бога ради, что так долго не отвечал на ваше письмо, ни