Шло завершающее действие проходной мелодрамы из «западной» жизни. В диалоге с Джоном (эта роль досталась Яну) Гвидон забыл слова. «Профессионал хренов! Монахов[5]новоявленный! — злился он. — Возомнил о себе Бог знает что! Так мне и надо, профессиональному склеротику». Как следует поступать в таких случаях артисту с провалами в памяти, он повернулся к суфлерской будке и сделал рукой красноречивый жест, дескать, выручай, все забыл. Оттуда на него злорадно взирала Зина. Текст, который она произнесла, был таков: «Ну что, Гвидоша, какой раз спектакль играешь? Со Светиной небось все позабыл? Пусть она тебе и напоминает: с Новым годом, милый! Ты коновал и шарлатан, мужик и неуч». Зиночка захлопнула книгу и ушла.

Ян растерянно наблюдал за происходящим. Выдержав длиннющую мхатовскую паузу, он сам произнес слова Гвидона. У того в ухе что-то щелкнуло, в мозгу вмиг просветлело — Гвидон прекрасно помнил свой текст! Хорошо еще, он не вздумал произнести реплику вторично, в доказательство того, что с ним не все еще так плохо. Из партера слышался ропот, свидетельствовавший о том, что зрители начали волноваться.

Тут на подмостки вышел артист Поморцев и, обалдев от услышанного, вместо фразы: «Дружище Джон! Я никогда не забуду вашей любезности! Когда последний раз я был в тюрьме, вы нашли свободные нары, где я мог спокойно переночевать!» изрек: «Я никогда не забуду! Когда я в последний раз попал в тюрьму, мы любезно переночевали с вами на ваших нарах!»

Зал взорвался: это был даже не гомерический хохот, это был настоящий гогот. Вероятно, многие из обладателей самых «блатных» мест вспомнили свое блатное прошлое.

За кулисами актерская братия сильно напилась: еще бы — так опозориться, и на Рождество! Капа пытался утешить Гвидона:

— С кем не бывает! Монахов забывал, чего уж о тебе говорить…

— Спасибо, — поблагодарил Гвидон, подпирая тяжеленную голову обеими руками. — Настоящий друг не соврет, по крайней мере.

Ему тут же вспомнился единственный до сих пор конфуз, когда из-за него сорвалась премьера. Гвидону пришлось играть партизана, который должен был ворваться на сцену с криком: «Танки! Немцы!», а вместо этого у него вышло: «Танцы! Немки!» Сам главный режиссер еще долго потом напоминал ему: «У кого что болит, тот о том и говорит».

У Гвидона на глаза слезы навернулись:

— Не утешай меня, Капа, — это черная полоса. Хотел на Зиночке жениться — облом! Деньги на комнату пять лет копил, вот ведь недавно еще были — и нету! Судьба играет человеком!

— Да! — Гвидон с видом человека, решившегося на крайнее средство в достижении цели, отчаянно заявил: — Завтра же пойду в церковь и буду просить Бога, чтобы вернул мне деньги и мою Зину!

Ян тряхнул головой в знак согласия:

— Точно — иди! Тебя наверняка сглазили. Я знаю средство от сглаза. Короче, утром идешь в церковь — это важно, чтобы утром. Ну, в общем, чтобы к панихиде успеть. Перед панихидой напишешь записку на упокой всем своим врагам и завистникам… Обязательно семь имен! Купишь свечку, возьмешь черную шерстяную нитку и привяжешь на треть — запомнишь? — на треть снизу свечи, не перепутай! И чтоб никто этого не видел! Затем подойдешь к иконе Иоанна-воина, поставишь свечку в самую ближнюю к образу ячейку в подсвечнике — и читай молитву: «Мученик Иоанн, ты покорил множество сердец, покори же сердца врагов моих, раба Божьего Гвидона, всех недоброжелателей…» Постой: по-моему, не «покорил», а «укротил», да — «укротил»! И не «на упокой», а «об упокоении». Хитрая штука, молитвы эти, — половину слов не понять, а ошибиться тоже нельзя. Да, «аминь» не забудь в конце сказать! Молитву надо повторить семь раз с земным поклоном и потом к образу приложиться, ну то есть поцеловать. После всего этого потуши свечу, вынь огарок и брось через левое плечо через ограду церкви. Все запомнил? Только ничего не перепутай, а то все насмарку! Это ты правильно решил попробовать в церковь сходить. Там кто-то есть, это точно! — И Ян указал на потолок, имея в виду небо.

— А ты сам-то в церковь ходишь? — осторожно спросил Гвидон.

— Нет, рано еще. После крещения все старые грехи смываются, и я так думаю: лучше еще погрешу, а потом разом все смою. — И он подмигнул другу, чтобы ответ не показался слишком циничным.

Гвидон внимательно выслушал все, проглотив и последнее откровение, но при этом подумал: «Резкое приобщение к религии чревато печальными последствиями для психики». Ведь он был прирожденный атеист — дитя времени, когда «наука неопровержимо доказала несостоятельность религиозных мифов». В церковь, конечно, не ходил, разве что иногда, как в музей, но крещен был (родители сделали это, уступив бабушкиной «блажи»). Сейчас же, когда приспичило, он был готов на все: «К Богу так к Богу — а вдруг!» Последовательность священнодействий Гвидон аккуратно записал на контрамарке.

Уходя, он не забыл забрать подаренный было Яну экземпляр журнала, в котором, к большой неожиданности всех знакомых, напечатали Гвидонов опус, пьесу «Паратино, или Нео-Буратино»:

— Я заберу журнал, ладно? У меня уже все кончились — раздал кому попало, а тебе он все равно не нужен — ты читать не станешь, я знаю.

— А зачем мне читать? — осведомился Ян с хитринкой в голосе. — Вот когда поставят, посмотрю, что ты там насочинял. Кстати, если не будешь возражать, может, я даже сыграю, скажем, запечного сверчка.

Гвидон понял, что не все так просто: друг пьесу прочитал, иначе откуда бы ему знать, что говорящий сверчок — один из главных персонажей, как мыслил сам Гвидон, «знаковая» фигура. На самом деле знаковой фигурой в этом предприятии был директор кафе Безруков, сделавший Гвидону протекцию в редакции в обмен на соавторство. Бывшей кинозвезде это нужно было для того, чтобы реанимировать свою популярность и получить приглашение в новую картину, а непробивному Гвидону выбирать не приходилось.

Напоследок Ян поинтересовался:

— Ты только признайся, чья все же идея?

— Ну не Безрукова же! Я, я выстрадал эту идею! — оживился Гвидон. — Он, может, и не понял толком, к чему я его сделал причастным, к какому нетленному творению. Вот так вот. Одни сеют доброе и вечное, наблюдая при этом, как другие собирают щедрый урожай. Вопиющая несправедливость. Ну ничего, время все расставит по местам! Я сам писал, конечно. А этот культуртрегер загорелся моей идеей и мечтает теперь переделать все известные ему произведения. Он даже в живопись залез, представляешь? Васнецова конъюнктурщиком обозвал! Говорит: «В наше время он наверняка работал бы татуировщиком». Ты не думай, я не спьяну: правда так говорил!

Новоявленный драматург уже не мог остановиться: он должен был изложить другу авторскую трактовку произведения, ибо она казалась Гвидону новаторским прочтением старого сюжета:

— Почему, ты думаешь, Паратино? Один мой знакомый филолог, конечно книжный червь, рылся в своих словарях и обнаружил, что фамилия Буратино, которую, как признается у Толстого папа Карло, носила семья его старых друзей, восходит к греческому корню «παρατινο». Смысл этого корня мне лингвист так и не разъяснил, потому что сам не понял. Получается, что у этого деревянного болвана даже имя не разбери поймешь! В общем, у меня Буратино-Паратино представлен паразитом, люмпеном-неучем, тупицей, который продал за деньги азбуку — символ культуры, стал нигилистом и устроил революцию в Тарабарском королевстве. В конце пьесы, кстати, он сделает себе пластическую операцию. Папа Карло — подозрительный тип без роду-племени, идеолог, мозговой центр, злой гений революции. Джузеппе — под стать ему, алкаш и столяр-халтурщик, но он, правда, предупреждает Карло, что сынок его бессовестный и неблагодарный гомункул, от которого ничего хорошего не дождешься. И наоборот, Карабас-Барабас — меценат-антрепренер, деятель культуры, преданный своему делу, несущий искусство в массы, простому обывателю (он даже на трубе играет — душа есть у человека!). Дуремар — слуга Царю, ученый-натуралист, естествоиспытатель, бывший профессор и вообще светило медицины, который впоследствии был лишен всех званий. У него в конце концов соратники Буратино конфискуют пиявок и медицинский спирт, ну и напоследок репрессируют и расстреляют — из песни слова не выкинешь. Дуремар — образ как бы собирательный, пытливый зритель узнает в нем и Павлова, и Вавилова, а наиболее продвинутые вспомнят о деле врачей. Кто там еще? Лиса Алиса и кот Базилио — обездоленные бомжи, жертвы переворота, готовые на все ради куска хлеба. Их тоже можно понять и пожалеть. Вот кого трудно было раскусить, так это Тортиллу, но и здесь я нашел выход! Черепаха — престарелая масонка-антропософка, «заболоченная», выжившая из ума, но не забывшая главной тайны своих сестер и братьев. Все не случайно взаимосвязано, все зарифмовано. Ее прообраз — Блаватская! Она успевает передать люмпену Буратино святыню Ордена — Золотой Ключик, посвятив Буратино в тайны секты. Понимаешь, это такой же зловещий масонский символ, как Серп и Молот, Мастерок или Циркуль! И заметь, как только на сцене появляется золото — у всех героев начинает ехать крыша! В золоте-то всё и зло! А очаг, куда потом попадают эти уроды во главе с Паратино-Буратино, чем-то напоминает ад, правда? Кстати, у меня в пьесе есть даже герой-пророк — это говорящий сверчок, который сразу раскусил мальчишку из чурбана: «За твою жизнь я не дам и дохлой сухой мухи… у тебя глупая деревянная голова». Я сам все это переработал.