— Я ему покажу первую леди, — негромко проговорила Анжелика, и Пыёлдин первый раз увидел ее бледной. Бледность ее не испортила, наоборот, сделала ее еще прекраснее, хотя, казалось бы — куда больше.

После Камикадзе на экране появилась ерзающая, подмигивающая девица. Играя глазками и ягодицами, она опять пересказала требования Пыёлдина, предоставила слово какому-то жирному мужику, но оговорилась, назвав его почему-то женским именем. Однако тот то ли не заметил оговорки, то ли привык. Воздух с трудом протискивался сквозь заплывшие жиром голосовые связки, и поэтому звуки, исходящие от комментатора, были какими-то писклявыми. Он долго и со знанием дела перечислял статьи, по которым обвинялся Пыёлдин, тоже подхихикивал, ему, видимо, нравились собственные остроты.

— Сброшу! — мрачно заявил Пыёлдин. — Всех сброшу. В одной связке.

— Не сбросишь, — негромко сказал Цернциц.

— Почему?

— К тому времени, когда ты станешь президентом и сможешь эту свою угрозу осуществить… Ты их полюбишь. Ты будешь в восторге от этого сброда.

— За что же я их полюблю?! — вскинулся Пыёлдин.

— За верную, преданную службу. Они уже сегодня, через несколько часов, начнут сыпать тебе комплименты, а завтра будут восхищаться каждым твоим жестом, словом, чихом!

— Неужели так бывает?

— Только так и бывает. Пройдет совсем немного времени, и все они, промокая глазки платочками, расскажут о суровом твоем детстве, полуголодном и полураздетом, расскажут о твоей преданности друзьям, о самоотверженности, о первой красавице мира, которая, едва взглянув на тебя, потеряла голову от любви… Все это будет, Каша, в ближайшие сутки, — печально вещал Цернциц.

— Что же на них так подействует?

— Опросы, Каша. Сейчас идут массовые опросы по стране — телефонные, телеграфные, личные, на улицах и на рабочих местах, в тюрьмах и следственных изоляторах, в очередях, в общественном транспорте, в общественных туалетах… Когда они увидят, что более половины населения на твоей стороне и готовы голосовать только за тебя, когда они…

— Неужели я так хорош?!

— Хорош, но, конечно, не так… просто конкуренты слишком уж отвратны.

Пыёлдин подошел к окну и долгим задумчивым взглядом уставился на простирающийся внизу город. Уже начинало темнеть, на улицах зажглись первые фонари. Машины включили подфарники, засветились розовым светом окна. Там уже наступили сумерки, хотя в Доме верхние этажи еще были залиты закатным солнечным светом.

* * *

Когда все трое вышли из кабинета, на пороге их встретила плотная, недобро гудящая толпа. Человеческие лица сплошной массой простирались на всей площади вестибюля, стекали вниз по широким лестницам. Все с напряженным ожиданием смотрели на Пыёлдина, будто чего-то хотели от него, чего-то ждали.

Вначале Пыёлдин от неожиданности отшатнулся, мелькнула опасливая мысль снова нырнуть в тишину кабинета, но что-то остановило — лица у бродяг были суровые, но без ненависти. Все молчали, слышалось только жаркое дыхание многотысячной толпы. Потом возникло какое-то невнятное движение, и перед Пыёлдиным оказались Собакарь, Кукурузо и Бельниц. Все были перепуганы, в лицах прочитывалось смятение, они попытались было снова спрятаться за спины, но толпа безжалостно вытолкнула их из себя, как бы отторгла. И только после этого помощники замерли перед Пыёлдиным, смирившись с собственной незавидной судьбой.

— Ну? — сказал он. — Слушаю.

— Они все видели! — выкрикнул Собакарь, и зад его задрожал, заколыхался от какого-то внутреннего волнения. — Они все знают! Они все понимают, Каша Константинович!

— Что они знают? — насторожился Пыёлдин, из которого не вышли еще тюремные замашки. Сам того не замечая, он до сих пор считал, что знать о нем можно только дурное, опасное, позорное.

— Мы видели по телевизору! — Шишкоед махнул длинной рукой куда-то за спину, и только тогда до Пыёлдина начало доходить… Телевизоры стояли в каждом вестибюле, на каждой площадке, и, конечно же, оскорбительную для него передачу видели все десять тысяч заложников.

— Каша! — перед Пыёлдиным стоял красный от гнева Брынза. Одной рукой он ухватил Пыёлдина за рукав пиджака, во второй держал ладошку Лили. — Они не тебя обидели! Они нас обидели! Мы их сметем, Каша!

Казалось бы, откуда в этих бродягах и пропойцах способность обижаться, впадать в гнев и неистовство? Жизнь в самых загаженных вокзальных углах, питание из мусорных ящиков, выпрашивание подаяния в подземных переходах, постоянное ощущение собственной непригодности для страны, которую придумали Билл-Шмилл, Жак-Шмак, Коль-Шмоль, а построил Боб-Шмоб… Все это должно было начисто вытравить из них все гордое, высокое, достойное…

Оказывается, ни фига.

Оказывается, в этих прокуренных, пропитых, истерзанных душах, где-то в самой их глубине тлел огонек высшего предназначения, гордости не только за какие-то свои, возможно, сомнительные достоинства, но за страну, в достоинствах которой они не усомнились, несмотря ни на что. И пусть эта страна их предала, отшвырнула, как шелудивых псов, набежавших к ее столу, пусть… А огонек продолжал тлеть и каждую секунду мог вспыхнуть пламенем чистым и ярким. И никак мокрогубым, жирномордым, шепелявым и гунявым не удалось его задуть, затоптать, заплевать.

Толпа орала так, как может орать только толпа, и ее вопль был наполнен гневом. Пыёлдин поднял руку, и мгновенно все смолкло. Люди ждали от него слов, а их не было — угластый комок подкатил к горлу, и Пыёлдин, уголовник и пройдоха, готов был разрыдаться от беспомощности и благодарности. Прямо перед ним стояли Брынза с Лилей и смотрели на него, полные преданности и надежды. Избитой, изодранной рукой Брынза сжимал шершавую ладошку своей вечной подруги, с которой шел по жизни, умирая и поднимаясь, умирая и поднимаясь.

Цернциц сделал шаг вперед и поднял руку.

— Они, — он сделал рукой круг над головой, давая понять, что имеет в виду все остальное человечество, — считались с нами, когда время от времени получали трупы там, внизу, на асфальте. Теперь они решили, что с нами можно больше не церемониться.

— Они ошибаются, — хмуро проговорил Пыёлдин.

— Ошибаются, — как эхо прошептал Брынза и еще крепче сжал маленькую сухонькую, как перышко, ладонь Лили. И та ответила ему на это пожатие, как бы соглашаясь с ним, поддерживая его в каком-то отчаянном решении. — Мы бродяги, мы пропойцы, — запел Брынза. — С берегов семи морей… — Все повернулись к нему, не понимая, что он хочет этим сказать. — Мы бродяги, мы пропойцы, — повторил он, — с берегов семи морей… Вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей… — Брынза смолк, по щекам его катились судорожные слезы.

— Ты чего? — спросил Пыёлдин. — Лиля, что с ним?

— Каша, — с трудом выговорил Брынза, и горло его, заросшее, жилистое горло задергалось в рыданиях. — Каша…

— Ну?!

— Каша… Это… Сбрось меня.