— Это не одно и то же, — ответил Пыёлдин. — Это совершенно разные вещи, Анжелика.

— Тогда не брошу. Не уйду и не брошу. И не отстану. И не надейся. — Она улыбнулась, и Пыёлдин содрогнулся от страшного, бесконечного горя, осознав вдруг, что не всегда, не всегда, не всегда она будет стоять рядом с ним, не всегда будет улыбаться и касаться его будет не всегда. Что-то обязательно произойдет в этом злобном мире, и Анжелика уйдет из его жизни, и шепот ее, ночной будоражащий шепот, смолкнет…

— Не отставай от меня, ради бога! — произнес он с такой нечеловеческой мукой, что теперь уже Анжелика спрятала свое лицо у него на груди и замерла, боясь малейшим движением разрушить что-то, возникшее в этот миг между ними.

— Самолеты летят, — сказала она, увидев краешком глаза мигающие огоньки тяжелых лайнеров, проносящихся мимо Дома. Фонарь под самолетом мигал ритмично и размеренно, будто отсчитывал секунды, оставшиеся до какого-то события… — Красиво летят, — добавила Анжелика.

— Скоро перестанут.

— Почему?

— Ничто в мире не может продолжаться слишком долго, — произнес Пыёлдин слова, которых у него не было всего минуту назад. — Или у них кончится колбаса, или же они поймут, что колбасой страну не взорвать. Или…

— Или?

— Состоятся выборы. И Дом опустеет. Ни одна власть его не потерпит.

— И ты не потерпишь?

— И я не потерплю. Это рассадник крамолы, вольнодумства и непочтительности. Его обитатели всегда будут смеяться над властью. Над любой.

— Почему?

— Потому что любая власть ущербна. Любая власть понимает собственную преступную сущность.

— И она не может быть лучшей?

— Тогда она перестанет быть властью.

Странные слова говорил Пыёлдин, он и сам прислушивался к себе с удивлением, обескураженный теми истинами, которые вдруг открылись в нем, заговорили его голосом. Не знал он этого никогда, не знал.

— Может быть, ты разденешься?

— Конечно, — ответил Пыёлдин, но не пошевелился, продолжая обнимать Анжелику, как обнимают на вокзале — прощаясь. И тогда она сама начала расстегивать пуговицы на его белоснежной рубашке. Потом завела руки за голову и расстегнула пряжку лиловой бабочки. Пыёлдин, охваченный ужасом и восторгом, боялся вздохнуть полной грудью. Но когда Анжелика взялась за его брючный ремень, в глазах у него остался только ужас.

— Так надо, Каша… Просто так надо. Иначе все остальное теряет всякий смысл.

— И мое президентское звание тоже?

— Твое президентство обесценится в первую очередь.

— Даже так…

— Только так, Каша, только так. Думаешь, почему все-таки хорошо получалось у Ваньки? — Анжелика справилась наконец с «молнией» ширинки.

— Почему? — невнятно спросил Пыёлдин — он уже не мог говорить внятно.

— Потому что он всегда знал, что главное.

— А что главное?

— То, что сейчас происходит между нами.

— А что между нами происходит?

— Любовь.

— И между вами это происходило?

— Это не вопрос для президента, Каша.

— Но я еще не президент.

— Тогда скажу иначе… Это не вопрос для мужчины.

— Наверно, ты права, — сказал Пыёлдин, шагнув в сторону и оставляя брюки на ковре скомканным, обесчещенным ворохом.

Больше между ними не было слов, потому что слова мешают человеческому общению. Понимание может быть без слов, ссора обязательно со множеством слов — злых и раздраженных. Звери не ссорятся, у них нет для этого слов. И песня на непонятном языке всегда прекраснее, нежели песня, в которой понятно каждое слово.

Тайна всегда украшает.

Город еще лежал в утренних сумерках, а Пыёлдин и Анжелика уже были освещены красноватыми бликами восходящего солнца. Они лежали рядом, слегка касаясь друг друга и наслаждаясь этими, уже невинными касаниями.

— Какая ты красивая, — сказал Пыёлдин, приподнявшись на локте.

— Ты тоже ничего.

— Теперь я верю, что ты самая красивая женщина земли.

— А остальных ты уже видел раньше? — улыбнулась Анжелика, не открывая глаз.

— Знаешь… Мне страшно… Я тебя боюсь.

— Раньше надо было бояться, а теперь-то что… Теперь я просто баба. — Она рассмеялась и тоже приподнялась. И Пыёлдин поспешно закрыл глаза, чтобы не увидела божественная Анжелика его ужаса, его восторга и надвигающейся пустоты.

* * *

Даже ночью на аэродром один за другим садились самолеты с гуманитарной помощью. Страны сытые и довольные взяли на себя непосильную задачу — накормить миллионы бездомных бродяг в отчаянной и наивной надежде заставить восхититься их сытостью и довольством и тем самым окончательно добить великую страну, заставить принять их колбасную цивилизацию.

И вот летели и летели громадные транспортные лайнеры, набитые подванивающей колбасой, подкисшим сыром, подвявшими бананами, упакованными сладостями, в которых уже развивалась бурная жизнь. Да, в сверкающих упаковках вместе с конфетами прилетали невиданных форм и видов сладкие черви, тараканы, клопы, пауки, в некоторых упаковках находили даже яйца крокодилов, присыпанные сахарной пудрой.

А рекламные мастаки заокеанья с утра до вечера по всем телевизионным программам уговаривали простодушный народ покупать и запихивать, запихивать все это в себя, пока не наступит райское наслаждение. И тогда, дескать, вы будете сыты и довольны. Эти слова «сыт и доволен» круглосуточно вдалбливали в мозги, способные воспринять и объяснить беспредельность вселенной, запах утреннего тумана, дыхание женщины в самые трепетные моменты ее жизни. Самая образованная, духовная, талантливая нация мира вынуждена была беспрерывно слушать незамолкающие призывы заокеанцев к сытости и довольству.

Когда рассвет добрался наконец до города, площадка внизу была уже расчищена от трупов, мощные струи воды вымыли мельчайшие следы крови. Поднявшееся солнце высветило лишь влажный блеск асфальта — площадка готова была принять новые жертвы.

А между тем жизнь в городе изменилась. Нигде в стране не было столько бродяг, нищих, столько калек и беженцев. Люди спасались от вырезания, расстрелов, ночных разбоев, от изнасилований. Мудрая и дальновидная политика президента привела к тому, что русских стали гнать из Тувы и Якутии, из Мордвы и Бурятии, из Коми и Ямало-Ненецкого автономного округа. Чухонцы потребовали вернуть им Петербург, евреи заявили права на Москву. Литва, как и столетия назад, снова засобиралась на Восток…

— Налетай, братва! — воскликнул как-то Боб-Шмоб в хорошем таком поддатии. — Бери, кто сколько сможет удержать! У нас тут всего — брать не перебрать!

Второй раз ему повторять не пришлось, и страну начали растаскивать по частям, не смущаясь потоками крови, которая при этом хлестала из каждой раны, из каждого оторванного куска. Постоянно присутствуя на торжествах по случаю образований все новых и новых государств, президент не выдержал, пошатнулся здоровьем, на каком-то приеме подхватил ишемию носа и улегся в больницу.