XXI, 5 – И в молчаливом кабинете… – Выражение «молчаливый кабинет» встречается в ЕО дважды. Ср.:

И в молчаливом кабинете

Ему припомнилась пора,

Когда жестокая хандра

За ним гналася в шумном свете (8, XXXIV, 9–12).

Выражение это, запомнившееся П, впервые употребил Воейков в «Послании к жене и друзьям». Внимание поэта на него, видимо, было обращено рецензией Семена Осетрова (псевдоним Ореста Сомова) в «Вестнике Европы», в которой в резком тоне анализировалась очень задевшая П статья Воейкова о «Руслане и Людмиле» и параллельно делался ряд язвительных замечаний о собственных стихах Воейкова:

«…Одинокий

И молчаливый кабинет,

От спальни столь далекий.

В разборе поэмы г-на Пушкина сказано было по поводу выражения дикий пламень, что мы скоро станем писать: ручной пламень, ласковый, вежливый пламень <…> если можно сказать: одинокий и молчаливый кабинет, то почему же не написать: сам-друг, сам-третей кабинет: шумливый, бранчливый кабинет?..» (Вестник Европы. 1821. № 4. С. 298).

XXII – Время работы П над серединой седьмой главы (апрель 1828 г., подробнее см. в разделе «Хронология работы Пушкина над романом») совпадало со сложными процессами в творчестве П. В сознании поэта боролись две – в этот период противоположные и не находившие синтеза – тенденции. Первая из них – стремление к историзму, которое толкало П к принятию объективного хода исторических событий в том виде, в каком они даны в реальной действительности. С этих позиций требования, предъявляемые отдельной личностью к истории, третировались как «романтизм» и «эгоизм». Не лишенные оттенка «примирения с действительностью», такие настроения давали, однако, мощный толчок реалистическому и историческому сознанию и определили целый ряд антиромантических выступлений в творчестве П этих лет (от «Полтавы» и «Стансов» до заметки о драмах Байрона). Однако пока еще подспудно, в черновиках и глубинах сознания зрела мысль о непреходящей ценности человеческой личности и о необходимости мерить исторический прогресс счастьем и правами отдельного человека. «Герой, будь прежде человек» (1826) (VI, 411). «И нас они (домашние божества. – Ю. Л.) науке первой учат – / Чтить самого себя» (1829) (III, 193), «Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран…» (1830) (III, 253) – такова цепь высказываний, которая закономерно приведет к «Медному всаднику» и «Капитанской дочке».

На скрещении двух тенденций образ Онегина получал неоднозначное толкование. Очевидно, был момент, когда П собирался полностью оправдать героя. Такой подход требовал показа Онегина в противоречии со средой и веком, что подразумевало введение ряда существенных эпизодов. Видимо, так и планировал автор, когда в конце отдельной публикации шестой главы (1828) поставил: «Конец первой части» – и, переплетя первые шесть глав в единый конволют, приступил к подготовке их издания отдельной книгой (см.: Томашевский Б. Поправки Пушкина к тексту «Евгения Онегина» // Временник, 2. С. 8–11). К этому моменту размышлений П, видимо, относится работа над «Альбомом Онегина», который должен был начинаться после XXII строфы, и над первым вариантом описания онегинской библиотеки. И альбом, и состав библиотеки должны были раскрыть перед Татьяной неожиданный, особенно после убийства Ленского, образ героя как доброго человека, который сам не догадывается о том, что он добр:

И знали ль вы до сей поры,

Что просто – очень вы добры? (VI, 615)

Одновременно перед ней должна была раскрыться пропасть между Онегиным и окружающим его обществом. (Ср.: Макогоненко Г. «Евгений Онегин» А. С. Пушкина. М., 1971. С. 174). Вполне вероятно (хронологически это подтверждается), что к этому моменту относились и сюжетные замыслы, которыми П поделился на Кавказе с друзьями летом 1829 г. М. В. Юзефович вспоминал: «…он объяснял нам довольно подробно все, что входило в первоначальный замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов» (Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 107). Следует отметить, что воспоминания Юзефовича отличаются большой точностью и осведомленностью. Так, он задолго до пушкинистов отверг версию Анненкова о так называемых стихах Ленского – произвольной попытке связать с текстом ЕО некоторые пушкинские элегии (см.: Оксман Ю. Г. Легенда о стихах Ленского. (Из разысканий в области пушкинского печатного текста) // Пушкин и его современники. Л., 1928. Вып. XXXVII. С. 42–67). Юзефович говорит о «декабристском» варианте сюжета как об уже отвергнутом к лету 1829 г. В окончательном тексте седьмой главы победил другой вариант трактовки образа героя – острокритический, разоблачительный, раскрывающий его связь, а не конфликт со средой и эпохой и поверхностный эгоизм.

Тексты альбома Онегина (V, 614–617) близки к ряду непосредственных высказываний П и имеют лирический характер. Ср.: «…и не спорь с глупцом» – «И не оспоривай глупца» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» – III, 424); «Цветок полей, листок дубрав…» и далее:

Свою печать утратил резвый нрав,

Душа час от часу немеет;

В ней чувств уж нет. Так легкой лист дубрав

В ключах кавказских каменеет (II, 266);

«Мороз и солнце! чудный день…» – «Мороз и солнце; день чудесный!..» (III, 183).

Отказавшись от включения альбома в роман, П переработал XXII строфу.

Первый вариант:

Хотя мы знаем что Евгений

Издавна чтенье разлюбил

Однако ж несколько творений

С собо<й> в дорогу он возил

В сих избранных то́мах —

Пожалуй <?> Вам знакомых

Весьма не много [Вы б] нашли

Юм, Робертсон, Руссо, Мабли

Бар<он> д’Ольбах, Вольтер, Гельвеций

Лок, Фонтенель, Дидрот, Ламот

Гораций, Кикерон, Лукреций (VI, 438).

В дальнейшем характер библиотеки был коренным образом изменен.

Второй вариант:

[Хотя] мы знаем что Евгений

Издавна чтенье разлюбил

Лю<бимых> несколько творений

Он по привычке лишь возил —

Мельмот, Рене, Адольф Констана

Да с ним еще два три романа

В которых отразился век

[И] современный человек

Изображен довольно верно

С своей безнравственной душой

[Често]любивый и [сухой]

Мечтанью преданной безмерно

С мятежным сумрачным умом —

Лиющий <?> хладный яд кругом (VI, 438–439).

5–6 стихи имели варианты:

Творца негодного Жуана <вариант: «глубокого Жуана»>

Весь Скот, да два иль три романа (VI, 439).

Первоначальный вариант библиотеки Онегина подчеркивал широту его интересов и резко противоречил характеристике интеллектуального кругозора героя в первой главе. Обращает на себя внимание и то, что библиотека, которую Онегин возил «в