выбросил ее, сдвоив номер следующей строфы. Шестая глава писалась в 1826 г., во время следствия по делу декабристов, и окончена была после приговора и казни. Тяжелая атмосфера этих месяцев отразилась на общем мрачном и трагическом ее тоне. Вопрос о сущности и будущем романтизма перешел из сферы литературной полемики в сферу размышлений об исторической, политической и нравственной сущности этого явления.

Вывод шестой главы в определенном отношении равнозначен известным словам в письме Дельвигу, которыми П подвел итог периоду политического романтизма 1820-х гг.: «Не будем ни суеверны, ни односторонни – как фр.<анцузские> трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира» (ХIII, 259).

На фоне «шекспировского», «исторического» взгляда, который, в частности, определил безжалостный тон полностью свободной от сентиментальности картины будущей сельской жизни, ждавшей Ленского, если бы он не погиб на дуэли, особенно резким контрастом выступает черновой вариант XXXIV строфы, утверждающей приоритет человеческого над историческим.

В сраженьи [смелым] быть похвально

Но кто не смел в наш храбрый век —

Все дерзко бьется, лжет нахально

Герой, будь прежде человек —

Чувствительность бывала в моде

И в нашей северной природе.

Когда горящая картечь

Главу сорвет у друга с плеч —

Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно

И Кесарь слезы проливал —

[Когда он] друга [смерть узнал]

И сам был ранен очень больно

(Не помню где, не помню как)

Он был конечно <не> дурак (VI, 411).

Мысль о том, что человечность – мерило исторического прогресса («Герой, будь прежде человек»), осталась в черновых набросках и не отразилась в тексте, известном читателю. Однако она исключительно важна для понимания той борьбы, которая совершалась в сознании поэта в 1826 г. и определила последующее движение его мысли к формуле: «Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран…» (III, 253) – и конфликту «Медного всадника». Призыв к человечности оказался связанным с возвратом к определенным сторонам идейного наследства XVIII в., в частности к сентиментализму. Этим объясняется неожиданный, казалось бы, возврат к чувствительности:

Чувствительность бывала в моде

И в нашей северной природе…

Ср.:

Поэзия – цветник чувствительных сердец.

(Карамзин‑1. С. 251)

И Кесарь слезы проливал – Имеется в виду рассказ Плутарха: Цезарь «отвернулся как от убийцы от того, кто принес ему голову Помпея, и, взяв кольцо Помпея, заплакал» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 3 т. М., 1963. Т. 2. С. 390).

XXXVII – XXXIX – Строфы дают два варианта возможной судьбы Ленского – поэтико-героический и прозаический. Для П важна мысль о том, что жизнь человека – лишь одна из возможностей реализации его внутренних данных и что подлинная основа характера раскрывается только в совокупности реализованных и нереализованных возможностей. Это заставляло П многократно возвращаться к одним и тем же художественным типам, варьируя обстоятельства их жизни, или мысленно переносить исторических деятелей в другие условия. Так, посылая Д. В. Давыдову «Историю Пугачева», он, уступая привычному ходу мысли, сразу же стал себе рисовать, как выглядел бы Пугачев в партизанском отряде в 1812 г.:

В передовом твоем отряде

Урядник был бы он лихой (III, 415).

Такая специфика построения характера пушкинских героев снимает вопрос о том, какая из двух несостоявшихся судеб Ленского вероятнее, ибо в момент смерти в нем были скрыты обе возможности. Что бы ни осуществилось, вторая возможность осталась бы нереализованной, раскрывая в романтическом герое возможную обыденную пошлость или в рутинном помещике – скрытого героя. Справедливо пишет С. Г. Бочаров: «Два варианта возможной судьбы Ленского <…> взаимно уравновешены. По смыслу построения этих строф, VI, 37 и 39 (при пропущенной 38) нельзя предпочесть один из этих двух вариантов другому как “более возможный”, “более реальный”. Любопытно, что совершая такое предпочтение, Белинский и Герцен выбрали разные варианты» (Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. М., 1974, с. 96). Высказывания по этому вопросу Белинского и Герцена см.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С. 472; Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 7. С. 205–206. Мысль о невозможности без ущерба для понимания характера Ленского предпочесть один из двух путей и отбросить другой впервые была высказана Л. Я. Гинзбург (Гинзбург Л. Я. О старом и новом. Л., 1982. С. 103–104).

XLIII–XLVI – Традиционная элегическая тема прощания с молодостью («все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости» – Кюхельбекер‑1. С. 456) получает здесь реально-биографическое и жизненное, а не связанное с литературной традицией решение. Это достигается сопоставлением литературных штампов: «Мечты, мечты! где ваша сладость?» (XLIV, 5) – точная автоцитата первых строк лицейского стихотворения «Пробуждение»:

Мечты, мечты,

Где ваша сладость?

Где ты, где ты,

Ночная радость? (I, 234)

(включенная в текст ЕО с трансформацией двустопного ямба в четырехстопный) и «Весна моих промчалась дней» (11) с разговором о реальном возрасте поэта.

XLV, 11 – Я насладился… и вполне – Ср. в «Лалла-Рук» Жуковского:

Я тобою насладился

На минуту, но вполне…

(Жуковский. Т. 1. С. 359)

XLVI, 13–14 – В сем омуте, где с вами я / Купаюсь, милые друзья! – В примечании П приводит две строфы, которыми оканчивалась шестая глава.

Стих 12 строфы XLVII неясен: в отдельном конволюте шести первых глав, подготовленном автором для перепечатки, к стиху «Расчетов, дум и разговоров» приписано «душъ» (см.: Томашевский Б. Поправки Пушкина к тексту «Евгения Онегина» // Временник, 2. С. 11). На основании этого в разделе «Печатные варианты» шестого тома большого академического издания напечатан стих:

Расчетов, душ и разговоров —

с примечанием, указывающим, что во всех прижизненных пушкинских публикациях «опечатка – “дум”» (VI, 651). Н. Л. Бродский не согласился с таким, действительно странным чтением и предложил убрать запятую:

Расчетов душ и разговоров,

считая, что речь идет о том, что участники разговоров «вели расчеты крепостных душ» (Бродский. С. 251). С этим трудно согласиться. Осторожнее признать, что смысл поправки нам неясен или же что она не доведена до конца. По крайней мере, традиционное чтение обладает ясностью: речь идет о досадной пустоте слов и мыслей – «расчетов, дум и разговоров». Если же принять поправку Бродского, то остается неясным, почему «расчеты душ» обладают «досадной пустотой» (выражение заставляет полагать, что автор ждал