в Турции монополии на произведения первой потребности. Таким образом, паша и нынче назначает на рынке цену хлеба, всегда низкую, по которой скупает его и потом уже продает, почем хочет; большей частью, по свойственной турку беспечности, паша продает или отдает на откуп это право армянам и грекам, своим банкирам, и те употребляют все средства, чтобы выжать из своей монополии всевозможную пользу.

Нынче, как и прежде, участь раев – более или менее сносная – зависит непосредственно от того, каков паша, от его личных качеств и наклонностей, потому что несмотря на все благонамеренные распоряжения константинопольского дивана, паша в своем пашалыке, как мы уже заметили, властвует все-таки безгранично и безусловно.

Характер булгар, больше чем других подданных султана, поддался влиянию тамошнего правительства и резко носит на себе отпечаток жизни, которая глубоко вдавилась в него. Посмотрите на булгара: где бы ни был, в каком бы положении ни находился, он резко отличается от славянских племен. Обратите взор свой сюда, на эту степь жаркую, обнаженную, которая тянется от Черновод до Кюстенджи. Все пустынно, мертво! Но вот вдали показалась рябь: всмотритесь! Это булгар! Он кочует здесь с вверенным ему стадом, да с перелетными птицами. Вы приближаетесь: птицы слетели, взвились над головой его, но булгар неподвижен, словно прирос к камню, на котором сидит, к обломку колонны или к цоколю статуи времен римлян, составляя странную противоположность нищеты с мертвым величием: ни песни, ни улыбки, ни привета! Грустная апатия во всех чертах его лица, во всех движениях, как будто в голове его нет мысли, в душе нет надежды. Только иногда озаботит его вой волка или полет орла: булгар боится за вверенное ему стадо, больше чем за свою жизнь: честность булгарских пастухов вошла в пословицу, и никто еще не раскаивался, вверяя ему свои стада. Булгар ничего не желает, испытав на себе, что все принадлежащее рае, составляет собственность турка, его господина. Еще наш бедняк был дитятей, когда аян отнял из рук отца и матери сестру, за то, что она была хороша. Через несколько времени отец его, проходя мимо турка, наслаждавшегося кейфом на пороге кофейной, задел и опрокинул его кальян. Турок вынул из-за пояса пистолет и замертво повалил неосторожного раю. Мать была в отчаянии. Каждую ночь приходила она на могилу мужа плакать и горевать, – днем турки не очень позволяют раям выказывать и радость, не только горе. Плач страдалицы возбуждал вой и лай стаи собак; это беспокоило аяна, наводило тоску на его гаремную затворницу и он велел затравить собаками старуху. Старший сын, бывший тогда двадцати лет, не выдержал страданий матери и кинулся в стаю разозленных собак, чтобы исторгнуть хотя труп матери, который они могли разнести по кускам. Исполнители правосудия сочли это явным возмущением раи и осудили на смерть возмутителя. От всей семьи остался десятилетний мальчик, некрасивый и потому никто не призарился на него; мальчика выгнали из отцовского дома, а дом и что было в доме отчислили в пользу аяна. В Турции собак и нищих никто не трогает; первых очень много, последних мало и то разве в Булгарии, и вот наш мальчик взрос между теми и другими, в беде и нужде; он умел, однако показать, что остался честным, и добрые люди вверили ему свои стада, хотя он ничем не обеспечивал их.

Рассказанное мной происшествие не из тех, которые легко могли бы случиться в Турции, но из тех, которые случались; это было именно в Меленике во время правления пашалыком Мустафы-паши. Так зачем же после этого нашему бедняку Булгару желать жены, семьи, достояния, счастья: турки все возьмут, пожалуй, вырвут из сердца самое желание, если бы не нарочно оно закралось в сердце. – Вот он одинок в безбрежной степи, и рад своему одиночеству; пустыня по нем: сюда не залетают вести с родины, а эти вести всегда щемят его сердце, уже иссохшее от боли; но невдалеке показались три человека; по их оборванным курткам, дряным европейским ружьям за плечами и красным засаленным фескам, он узнал турецких солдат беглецов из какой-нибудь соседней крепости и с покорностью ожидал беды. Солдаты пришли с угрозами и бранью. Один отнял у него трубку и табак, – все его достояние; другой заколол себе на ужин любого из стада барана и перерезал несколько для потехи, чтобы испытать ловкость руки и острие кинжала, третий потешался над самим пастухом. Булгар оставался безответен и нем.

Да, грустные мысли навел на меня этот безответный человек, один-одинешенек среди пустыни; даже собаки, неразлучной спутницы пастуха, не было с ним: верно, околела с голода. – Вольно ворон носился над ним и каркал, как будто требуя своей части в этом человеке, осужденном с детства на страдания… Кругом степь, та степь, где еще видны остатки Траяновой стены и вала, что тянулись от Черновод до Кюстенджи; та степь, которую проходили некогда несколько тысяч пленных булгар, ослепленных по приказанию Василия II Булгарореза. Они возвращались на родину, ведомые своим соотечественником, у которого оставлен был один глаз, – и тут, по преданию, был их отдых. Это та степь, которая столько раз и еще недавно обагрялась кровью русских.

Булгар не любит музыки и песней или, по крайней мере, редко прибегает к ним, чтобы разогнать свою тоску, не то, что другие славяне, сербы, герцеговинцы, черногорцы: те проводят целые ночи, слушая какую-нибудь нескончаемую песню, которую скорее можно назвать народной поэмой, не засыпая под ее монотонный напев, не убегая от раздирающих уши звуков гуслей. У булгар есть тамбури, инструмент, гораздо приятнее гуслей, но они редко прибегают и к нему. – Песни их заунывны, более приближаются к малороссийским по голосу. – Повсеместное славянское коло, в Булгарии не в большом обыкновении и вообще они по натуре своей не танцоры. Правда, в мае месяце, в Константинополе, вы увидите бродящих по улице булгар, которые скачут под звуки своей волкеры, при встрече с кем-нибудь позначительней; что-то вроде улыбки показывается на их флегматических лицах, но это такая улыбка, от которой сердцу больно, и вообще они стараются придать себе в это время торжественный вид, что уже совершенно им несвойственно. Такое шумное выражение радости дозволяется им по следующему поводу. В мае месяце выпускаются султанские лошади на роскошные луга пресных вод, что, как известно, совершается с особенным торжеством; булгары, как наиболее приобычные к быту животных, и, главное, как люди чрезвычайно способные отвращать от лошадей действие дурного глаза, назори, принимая его на себя, занимают и тут место пастухов; и пока настанет эта торжественная