— Вперед, — скомандовал я Банерджи, вставая и хватая фуражку. — В «Дом писателей».

— Мне все равно, занят он или нет, мисс Грант, я должен немедленно его увидеть.

Я говорил с излишней резкостью — во многом она предназначалась для ушей Банерджи, но также объяснялась тем, что я чувствовал себя изношенным, как тапки рикша валла.

Энни тоже выглядела усталой. В «Доме писателей» сегодня, несомненно, выдался такой же сумасшедший день, как и на Лал-базаре.

— Я посмотрю, что можно сделать, капитан.

Она встала, вышла из комнаты и вернулась через несколько минут.

— Мистер Стивенс готов принять вас обоих, — сказала она, обращаясь к Банерджи.

Этот демонстративный жест задел меня, хотя сейчас не было времени разбираться, почему. Психоанализ отложим на потом.

Мы вошли в кабинет Стивенса. Теперь это действительно был его кабинет: все следы Маколи исчезли.

— Только быстро, капитан, — поторопил меня сидящий за столом Стивенс. — У меня ни минуты лишней. Почти все утро я провел с людьми губернатора, а через двадцать минут должен…

— Вы убили Маколи?

Его ручка стукнулась о поверхность стола и скатилась на пол.

— Что?

— Я спросил, вы ли убили Александра Маколи.

— Какая наглость! — Он уже был на ногах. — Вы считаете, что я убил его, чтобы занять его должность?

— Нет, — сказал я. — Я считаю, что вы убили его из-за денег.

Стивенс рассмеялся:

— Вы серьезно, капитан? Ради прибавки к жалованью?

— Я знаю о ваших деловых интересах в Бирме, и мне известно, в каком плачевном состоянии финансы вашей компании.

Улыбка так быстро исчезла с его лица, словно я дал ему пощечину.

— Вы хотели отменить пошлину на ввоз каучука, ведь так? С ней плантацию вашей жены ждало бы разорение. И когда Маколи ответил решительным отказом, вы проследовали за ним в Коссипур и убили его. Готов поручиться, что вы уже работаете над тем, чтобы отправить этот налог в архив.

Стивенс неуклюже рухнул обратно в кресло.

— Позвольте я расскажу вам кое-что об Александре Маколи, — сказал он с горечью. — Он был негодяем. Он состряпал этот чертов налог на ввоз лишь для того, чтобы мне насолить. Когда я приехал сюда из Рангуна, мне говорили, что его стоит опасаться, но я по глупости своей не прислушался к советам. Моя жена незадолго до этого унаследовала плантацию, а в те дни из-за войны был огромный спрос на каучук. Дела на плантации шли хорошо, и денег нам хватало. Нам отлично жилось в Калькутте, а Маколи казался таким приветливым малым. Я рассудил, что дружба с начальником еще никому не мешала, и стал встречаться с ним вне работы. И вот как-то вечером он изрядно напоил меня в своем клубе, а потом принялся вовсю льстить — мол, как же я хорошо живу, просто удивительно, особенно с учетом моего жалованья. И я проговорился о плантации. Сказал, что выгодно женился. Через полгода он начал работать над этим проклятым налоговым законопроектом. С коммерческой точки зрения никакого смысла в нем не было. Индии нужно гораздо больше каучука, чем она производит, да и Бирма — не то чтобы другая страна. Она, в конце концов, принадлежит Британии. Разумеется, от ввода пошлины пострадали бы и другие производители, но я уверен, что удар был нацелен на меня.

Я мог указать ему на то, что существовал и еще один возможный мотив. Не исключено, что Маколи выполнял распоряжение своего покровителя Бьюкена, у которого имелись собственные каучуковые плантации в Индии. Пошлина на бирманский каучук сделала бы его индийское производство гораздо более прибыльным. Этот мотив представлялся мне более вероятным, чем какая-то мелкая зависть из-за доходов Стивенса. И разве не подобные ли вопросы постоянно решал для Бьюкена Маколи? Но причины, по которым Маколи разработал пошлину, не имели отношения к делу. Единственное, что имело значение, — это убил ли его Стивенс, чтобы не дать этой пошлине ходу.

— Где вы находились между одиннадцатью часами вечера прошлого вторника и семью утра среды?

— Дома.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— Моя жена и полдюжины слуг. — Он промокнул лоб белым платком. — Послушайте. Вы правы. Я не жалею о его смерти и собираюсь отменить этот проклятый налог, как только смогу, но клянусь вам, что я его не убивал.

— Хорошо, мистер Стивенс. Мы проверим ваше алиби. А пока не планируйте никаких поездок.

В вечерних газетах не было ни слова об Амритсаре, но это ни на что не влияло. Новости разлетелись, как вирус, и в отсутствие достоверных фактов вакуум полнился слухами и домыслами. Сплетни возбудили жителей Калькутты, что белых, что черных, до крайности, и постояльцы пансиона «Королевский бельведер» не стали исключением. Атмосфера, царившая тем вечером в столовой миссис Теббит, напоминала настроение толпы после боксерского поединка — легкая кровожадность с оттенком самооправдания. Звучали тосты за доблестного генерала Дайера, спасителя Пенджаба и защитника британского правления в Индии.

Мне совершенно не хотелось разговаривать и еще меньше — ужинать. Положение усугублялось тем, что закончился морфий. Я решил уйти к себе, пока не ляпну что-нибудь, о чем более достойный человек мог бы впоследствии пожалеть. Принеся извинения, я вышел в холл, но у лестницы остановился. Хоть кушанья миссис Теббит и не вызывали у меня аппетита, есть все-таки хотелось. Вдруг Энни свободна и не откажется составить мне компанию? Я развернулся и вместо своей комнаты устремился к входной двери.

— Вы уходите, капитан? — окликнул меня голос из-за спины. По лестнице спускался Бирн. — Я вас нисколько не виню. Разговоры порой утомляют однообразием.

Он улыбался, что меня удивило. Я считал, что Бирн разумнее остальных обитателей пансиона.

— Похоже, вы в хорошем настроении, мистер Бирн.

— О да, — подтвердил он. — Спасибо, вы так внимательны. Я почти завершил все дела, связанные с тем крупным контрактом, о котором вам рассказывал. Осталось только разобраться с некоторыми документами. Завтра, наверное, все закончу — и вперед, к новым горизонтам! Как ни люблю я Калькутту, но долго на одном месте мне не сидится. А что у вас? Куда вы собрались в такой час?

— Есть кое-какие дела в отделении, — соврал я.

— Неудивительно! С этим Сеном. Ну как, удалось вам наконец получить от него признание?

— Боюсь, что нет.

— Как странно. Если судить по тому, что пишут в газетах, эти революционеры обычно только рады похвастаться своими подвигами. Они считают, что вершат благородные дела. Но бенгальцы есть бенгальцы. Революционеры они только на словах. И Сен, я думаю, не исключение. Сидит себе и философствует, в очках и с козлиной бородкой, этакий маленький черный Лев Троцкий.