— Потом! — только и говорит Ромка в ответ на новые возгласы друзей, выталкивая меня на балкон и резко захлопывая за нами высокие застекленные створки. Разворачивая лицом к себе, долго и внимательно смотрит, прижимая к кирпичной стенке — единственному узкому переходу между застекленными дверями, скрытому от глаз тех, кто остался по ту сторону, в большой комнате. И, наклоняясь так близко, что я чувствую его дыхание на своих щеках, шепчет в самое ухо:

— А я знаю, что ты делала вчера по телефону.

То, что «земля качнулась под ногами» — совсем не фигура речи, а вполне реальное ощущение, я понимаю в ту же секунду. Внутри как будто что-то обрывается, кровь шумит в ушах, и колени трясутся, как перед прыжком с тарзанки. Но я стою, пытаясь удержаться, только глядя на него во все глаза.

Он здесь. И он помнит все, до каждого слова из того, что мы наговорили друг друга вчера.

— Это что такое? — его пальцы легко прикасаются к замаскированной шишке, которую мне не удаётся скрыть под волосами.

— Это я… случайно.

Ну, в самом же деле, не рассказывать мне о том, что мой первый в жизни оргазм был таким, что сбил с ног и как будто даже выключил на пару минут. Или… рассказать?

От одной мысли об этом на щеках начинает гореть румянец, что не остаётся незамеченным с его стороны.

— Опять шифруешься, Женька… Что скрываешь от меня?

— Ни… ничего.

— Ничего? А чего тогда в игнор ушла? — спрашивает он, приближая лицо ещё ближе, от чего его глаза размываются и становятся похожи на одно большое озеро, а я не могу даже дышать, только пульсирую в в ритме сердца, которое заполнило меня, вытеснив всё остальное.

Я и есть — это сердце, которое сейчас разорвётся от волнения и счастья.

— Я не уходила…

— Я звонил тебе раз десять, коза… — он наклоняется к моей шее, с шумом втягивая в себя воздух вместе с запахом тела. — Было или отключено, или ты не подходила. Ты что? Совсем охерела, Женьк? — и, быстро поднимая голову, вдруг находит мои губы, но не целует — кусает, оттягивая нижнюю губу зубами, заставляя охнуть и ухватиться за его плечи.

Ещё секунда — и меня прорывает. И я сама целую его со всей болью и яростью, которая накопилась внутри, так же отчаянно, как ждала, как боялась, как хотела этой встречи, как мечтала сделать это с самого начала, едва мы познакомились. Но тогда меня держал страх, правила, дурацкие убеждения, что так нельзя, что я все испорчу.

А сейчас всего этого нет. Запреты — они только в нашей голове, а моя голова пуста, как первозданное ничто. Есть только тело, живущее своей жизнью, которое важнее всего.

Я — больше не человек. Я — чувство, которое разливается от макушки до кончиков пальцев, когда коленом он разводит мои бёдра — это так откровенно и так вовремя, потому что, кто знает, смогу ли я дальше стоять на подгибающихся ногах.

— Ты охеренная, — он находит мою руку и прижимает к себе, там, где так сильно возбуждён, и я понимаю, что сегодня — круче, чем вчера. Сейчас у меня есть не только его голос, а он сам, живой и горячий, рядом со мной. — Ты супер-охеренная, Женьк… И я хочу тебя, пиздец.

Земля уже не просто шатается подо мной, она начинает куда-то осыпаться, до самого основания, и я снова боюсь, что упаду, ускользну в эту невидимую яму исчезающей реальности — поэтому держусь за него с каким-то исступлением, пытаясь врасти, впечататься так, чтобы наверняка. Чтобы больше никогда не рассоединяться.

Обнимая ногами его за бёдра ещё крепче, понимаю, что он делает что-то нереальное, что-то заставляющее стонать в голос и меня, и его. Мы оба одеты, но он двигается так, как будто уже во мне, как будто никого и ничего нет между нами.

И я знаю, что если он не тормознёт и пойдёт дальше, я не буду возражать, мне все равно. Лишь бы это быстрее случилось — наконец, по-настоящему. Да, я не скажу и слова против, если он возьмёт меня здесь, на виду у половины квартала, с вечеринкой в разгаре за стеной.

Вернее, за большими прозрачными окнами в пол, сквозь которые начинает доноситься какой-то шум, немного отвлекающий… но не больше. Правда, вскоре он становится громче, хаотичнее, вносит какой-то диссонанс. Но я все равно не могу оторваться от его губ — целоваться с ним теперь главный смысл моей жизни. Не могу перестать зарываться руками в его волосы — завитки так мягко скользят между пальцами, тугие и послушные одновременно. Не могу разомкнуть колени, судорожно сжимающие его ноги и…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ро-омыч, открой дверь, говорю! А то вынесу нахер! — приглушённый стеклопакетом голос Костика не очень громко, но всё-таки доносится через закрытые створки.

— Ф-фак… — Ромка слегка отстраняется, и по его глазам я вижу, что крыша у него отъехала ещё дальше, чем у меня. — Какого…

— Открой дверь! Ты сегодня уже натворил пиздецов, не усугубляй, бро! Быстро открой! — о, вот и Орест присоединился.

— Женька… — как будто не слыша этого, он прижимается носом к моей щеке, потом поднимается выше, к волосам и протяжно вдыхает их запах. — Охренеть, меня кроет. Ты че творишь, вообще?

— И ты, — чувствую, как его пальцы со странной смесью азарта и осторожности сжимают мне шею сзади, у самого основания, и, откинув голову, чтобы усилить ощущение, понимаю, что мне больше ничего не надо. Только он — и то, что он делает со мной.

— Ромка, бля! Выходи, извращенец ты хренов! Если нас всех выселят из-за твоих поебушек я лично сама тебе причиндалы оторву!

Ага, это уже Маринка. И хотя слово «поебушки» должно быть каким-то обидным для меня, я не могу сдержаться и вот уже мы с Ромкой смеёмся в два голоса, хотя ситуация такая, что совсем не до смеха.

Пока он, одернув на мне сарафан, открывает двери, я успеваю увидеть всё — и соседку из дома напротив, мечтающую, чтобы нас выгнали — бегая с телефоном по балкону аккурат напротив нашего, она явно кому-то звонит, остаётся надеяться, что не в охрану или полицию. Ее вечно активничающий с биноклем муж тоже на своём посту — на застеклённой веранде первого этажа, вдавил свою оптику в стекло так, что оно, того и гляди, лопнет.

Голоса ребят обрушиваются на нас возмущённым потоком, как только проход на балкон снова открыт — мы и вправду подставили их, ведь соседи вполне могут вызывать участковых, и отмазывать нас с Ромкой придётся снова им. Я констатирую это как факт, во мне пока нет ни стыда, ни сожалений — эти чувства ещё не вернулись. Потом мне будет стыдно, но это уже потом.