Подавшись вперёд, убираю эти капельки, чем бы они ни были, и целую его с неторопливым удовольствием — как здорово, что теперь я могу делать это всегда. У него такие красивые губы, и так приятно осознавать, что они тоже немного… мои. Я могу к ним прикасаться, когда захочу, ни у кого нет такого богатства.

Второй рукой снимаю его руку со своего плеча и снова прижимаю к груди, которая прямо-таки налилась желанием, чтобы без слов показать, что чувствую и что в этот раз никуда не убегу. Ромка громко и рвано выдыхает, делает инстинктивное движение вперёд, и… останавливается.

— Нет. Сначала ты.

— Что — я?

— Покажи, как делала вчера. Чтоб я тоже знал и мог сделать тебе так же кайфово.

— Мне и так кайфово от всего, что ты делаешь… — горло слегка перехватывает от волнения. Неужели он не видит, что со мной творится?

Но он только покачивает головой, хитро улыбаясь.

— Нет, Женьк. Ты вчера такое исполняла… Я обзавидовался как дурак. Это если тебе чисто с собой было так круто… Я не могу облажаться на твоём фоне. Я хочу, чтобы было ещё круче, — он кладёт свою ладонь поверх моей, направляя туда, где и без того все дрожит и пульсирует от возбуждения. — Хочу, чтоб тебе совсем башню снесло. Чтоб ты забыла, как тебя зовут нахрен, и кончала, пока не вырубишься, — прикусывая мочку моего уха, шепчет он, зная, как на меня действуют его грубоватые откровенности — только вчера ими он взломал все мои замки на расстоянии.

Что тогда говорить, когда он здесь?

Хорошо. Раз он так хочет, я покажу ему. А заодно и себе — на что я способна, когда он рядом.

Главное — не думать и не бояться. Пусть смотрит, раз ему это так нравится. А все, что нравится ему — нравится мне.

Пусть видит, как покалывает и покрывается мурашками кожа, когда я провожу по ней кончиками пальцев — еле-еле касаясь, совсем как он пару минут назад. Как учащается дыхание, когда, разводя колени, я открываюсь ему — просто и откровенно. Как волнует и возбуждает наше неравноправие — он все ещё в джинсах, а на мне давно уже ничего нет, и я позволяю разглядывать себя, доверяя ему так, как никогда никому не доверяла.

Одной рукой нахожу его руку — пальцы судорожно сжаты и сминают простынь, которую я выдёргиваю, сжимая его ладонь, и он отвечает мне тем же.

Снова откинувшись на спинку кровати и больше ни о чем не беспокоясь, я держусь за него как за последнюю соломинку, пока разбуженное и доведённое до предела тело отзывается болезненно-сладкими импульсами на каждое мое прикосновение, на все, что я делаю, инстинктивно находя самые тайные места, самые чувствительные точки, о которых не подозревала без него, а теперь… Пусть считает, что я сама раскрываю ему свои секреты. Но на самом деле это он — снова делает это со мной, даже почти не дотрагиваясь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Ситуация меняется, когда, забыв обо всем, я полностью растворяюсь только в своих ощущениях — первый оргазм накрывает меня, мягкий и тягучий, похожий на тёплые волны, не такие сокрушительно-ударные, как вчера. Так я понимаю, что хорошо с ним может быть не просто запредельно, но и каждый раз по-разному.

Ромка выдёргивает меня из этой глубины, где нет ничего, кроме эйфорического парения, без лишних сантиментов. Он больше не хочет быть непричастным, не хочет наблюдать — в его действиях я чувствую настоящую, нетерпеливую ревность. Повалив на спину, он нависает надо мной, вдавливая запястья в матрас.

— Один ноль, Женька. Первый — за тобой, — выдыхает он с довольной улыбкой. — Остальные — все мои.

Ромка — не я, он действует быстрее, резче, сильнее. И ощущения от его действий тоже — безумнее, ярче и взрывоопасней — хотя, казалось бы, куда уже? Дальше — невозможно. Такого просто не бывает.

Это уже не в первый раз — когда я думаю, что круче быть не может, но он с лёгкостью показывает, что это только начало.

Если я думала, что задыхаюсь — то ошибалась, это сейчас у меня по-настоящему темнеет в глазах, когда одной рукой он сжимает мое горло, отпуская в тот момент, когда кажется, я готова свалиться в обморок — но это просто ещё один оргазм. Очередной. Кажется, я поняла, счёт чему он объявил, когда взял дело в свои руки… и не только.

Если я считала, что предел удовольствия — реакция на прикосновения к себе — то его пальцы, губы и язык доказывают обратное. Они творят такое, от чего меня трясёт так, что я выгибаюсь мостиком, в какой-то момент пугаясь происходящего

— Что ты… Хватит… Не могу больше…

— Хватит? — в каком-то залихватском опьянении он прямо таки прожигает меня взглядом.

— Не надо…

— Что — не надо?

— Не надо… останавливаться.

— Понял, — посмеивается он, с хулиганским азартам кусая меня за бедро, которое, закинув за плечо, придерживает, крепко сжимая ладонью. — Все как ты скажешь, Женьк. И как захочешь.

Я просто не могу всего этого ощущать, больше нет сил, должен быть какой-то предел. Но он снова и снова показывает мне, что пределов не существует.

Границы — они ведь только в нашей голове.

Если мне казалось, что ближе быть уже невозможно — только когда его тело полностью накрывает моё, когда, устав просить, я сама сдираю с него эти чертовы джинсы, швыряя через всю кровать на подоконник, и, приподняв бёдра навстречу, чувствую, наконец, его всего — снаружи и внутри, то осознаю, что вот он, тот самый момент истины и полное слияние, после которого пустота внутри может стать непереносимой и свести с ума. И ради того, чтобы испытать это снова и снова, я пойду на что угодно.

Он врывается в меня раз за разом с каким-то животным упоением, и вдруг, замерев, шепчет прямо в открытые губы:

— Женька… Мне так охеренно с тобой. Я б вообще из тебя не выходил. Никогда, — и топит в поцелуе — самом глубоком и жадном, какой я только могу вынести.

Последняя волна удовольствия, уже не помню, какая по счету, обрушивается на меня как тяжёлое цунами, выбивая из реальности, и в последние секунды изрядно помутнённого сознания мне кажется — я не выдержу. У меня остановится сердце, я задохнусь, сойду с ума и умру. Это сравнимо разве что с чувством ужаса от агрессивной щекотки, когда ты не можешь не вдохнуть, ни выдохнуть, и замираешь, безвольно хватая ртом воздух, не помня себя.