Этот вопрос привел Пино в замешательство.

– Вы, вероятно, были ровесниками… – попробовал еще раз Гамаш.

– Я чуть помладше. – Пино усмехнулся. – Я не такой старый, как может показаться.

– Вы с ними играли?

– В хоккей иногда. Когда девочки приезжали зимой на Рождество, Исидор подбирал команду. Все хотели быть Ракетой Ришаром[60], – сказал Пино. – Даже девочки.

Гамаш заметил в нем небольшую перемену.

– Вы ведь любили Исидора, да?

Андре хмыкнул:

– Он был такая бестия. Его словно из земли вытащили, как здоровенный грязный старый пень. Ручищи громадные.

Пино положил собственные немалые руки на стол, посмотрел на них и улыбнулся. Как и у Исидора, улыбка у него была щербатой, но искренней. Он покачал головой:

– Неразговорчивый был. Удивлюсь, если насчитаю, что за последние десять лет он сказал мне больше пяти слов.

– Насколько я понимаю, вы жили с ним.

– Кто вам сказал?

– Приходской священник.

– Антуан? Вот ведь старая кумушка, всегда сплетничает. Он и мальчишкой таким же был. Играл вратарем, знаете ли. Из-за лени – чтобы не бегать. Сидел в воротах, как паук в паутине. У нас от него мурашки по коже бегали. А теперь заправляет в той церкви и дерет с туристов денежки за показ места, где крестили пятерняшек. Даже могилу Уэлле им показывает. Правда, теперь-то мало кто ими интересуется.

– Они так и не приезжали навестить отца, когда повзрослели?

– Антуан и об этом вам рассказал?

Гамаш кивнул.

– Что ж, он прав. Но все было нормально. Мы с Исидором вполне справлялись. Он, знаете ли, в день своей смерти корову доил. Ему почти девяносто стукнуло, и он прямо там и скопытился. – Пино рассмеялся, поняв, что сказал. – Скопытился у коровьих копыт. – Он отхлебнул пива и улыбнулся. – Надеюсь, долголетие у нас семейное. Я бы тоже хотел так помереть.

Он оглядел маленькую аккуратную кухню и вспомнил, где находится. И как, скорее всего, умрет. Хотя Гамаш подозревал, что скопытиться у коровьих копыт не так забавно, как может показаться.

– Вы помогали ему на ферме? – спросил Гамаш.

Пино кивнул:

– А еще наводил чистоту и готовил. Исидор неплохо управлялся со всякими уличными работами, а в доме убираться ненавидел. Но любил, чтобы был порядок.

Гамаш уже успел понять, что Андре Пино тоже привержен порядку. Ему стало любопытно, сказались ли тут годы жизни с Исидором, или же аккуратность свойственна Андре от природы.

– К счастью для меня, он больше всего любил консервированные макароны. Такие в виде буковок. И хот-доги. А по вечерам мы играли в карты или сидели на крыльце.

– Но не разговаривали?

– Ни словечка. Он смотрел на поле. И я тоже. Иногда я уезжал в городок выпить в баре, а когда возвращался, он все там же и сидел.

– О чем же он думал?

Пино вытянул губы и взглянул в окно. Видеть там было нечего, кроме голой кирпичной стены соседнего дома.

– Он думал о девочках. – Андре снова перевел взгляд на Гамаша. – Самый счастливый день в его жизни – день их рождения, но, пожалуй, он так и не оправился от того шока.

Гамаш вспомнил фотографию молодого Исидора Уэлле, который полными ужаса глазами смотрит на пятерых своих дочерей, завернутых в простыни, тряпки и грязные полотенца.

Да, это было потрясение.

Но несколько дней спустя появился другой Исидор, отмытый, как и его дочери. Отчищенный для съемок. Одну девочку он неумело, немного неуверенно, но очень нежно, надежно держал в своих загорелых, хватких руках. Словно хотел защитить. С фотографии смотрел грубоватый фермер, не обученный притворяться.

Исидор Уэлле любил дочерей.

– Почему же девочки не приезжали к нему, когда стали старше? – спросил Гамаш.

– Откуда мне знать? Это вы у них спросите.

«У них?» – подумал Гамаш.

– Не могу.

– Ну, если вы хотели узнать у меня их адрес, то я его не знаю. Не видел и не слышал их много лет.

И тут до Андре Пино что-то дошло. Его стул медленно проскрежетал по линолеуму, когда Андре оттолкнулся от стола. От старшего инспектора.

– А почему вы здесь?

– Несколько дней назад умерла Констанс, – сказал Гамаш, не сводя глаз с Пино.

Но он так и не увидел никакой реакции. Старик просто принял к сведению его слова.

– Мне очень жаль.

Но Гамаш сомневался, что это так. Новость, конечно, не порадовала его, но особого горя он не испытал. Старшему инспектору показалось, что Андре Пино было все равно.

– И сколько же их осталось? – спросил Пино.

– Ни одной.

– Ни одной? – удивился он, снова придвинулся к столу и взял пиво. – Вот, значит, и все.

– Все?

– Последняя ушла. Не осталось больше пятерняшек.

– Вас это, кажется, не слишком расстраивает.

– Слушайте, я уверен, что они были очень милые девочки, но, насколько мне известно, стоило им родиться, как на Исидора и Мари-Ариетт обрушилась целая гора дерьма.

– Так ведь их мать сама вымолила их, – напомнил ему Гамаш. – Вся эта история с братом Андре.

– Что вы об этом знаете? – спросил Пино.

– Ну, тут нет никакой тайны, верно? – сказал Гамаш. – Ваша сестра посетила брата Андре в Оратории. Она на коленях поднялась по ступеням, чтобы помолиться о даровании детей и просить его вмешательства. Девочки родились на следующий день после смерти брата Андре. Самая громкая часть их истории.

– Да, я знаю, – кивнул Пино. – Дети Чуда. Можно подумать, что сам Иисус Христос их и родил. Мари-Ариетт была всего лишь женой бедного фермера, которая хотела иметь детей. Но я вам скажу кое-что. – Пино подался своим мощным телом к Гамашу. – Если это сделал Господь, то Он ее, видать, ненавидел.

– Вы читали книгу доктора Бернара? – спросил Гамаш.

Он предполагал, что Пино рассердится, однако тот просто покачал головой:

– Слышал я о ней. Все слышали. Там ложь на лжи. Изобразил Исидора и Мари-Ариетт тупыми фермерами, слишком глупыми, чтобы воспитывать собственных детей. Бернар прознал о ее поездке к брату Андре и сделал из этого голливудскую историю. Рассказал киножурналистам, репортерам. Написал книгу. Мари-Ариетт не единственная ездила в Ораторию за благословением брата Андре. Люди до сих пор ездят. Но что-то никто не рассказывает, как другие поднимаются по тем дурацким ступеням на коленях.