Он выпрямился и вытянул вперед руку, залитую его собственной кровью.

– Я мог бы вас убить, – сказал Бовуар.

– Oui. И может быть, я заслужил это.

– Никто бы не стал меня винить. Никто бы меня не арестовал.

И Гамаш знал, что это правда. Он только думал, что если его когда-нибудь убьют, то не в управлении Квебекской полиции и не рукой Жана Ги Бовуара.

– Я знаю, – тихо произнес старший инспектор. Он сделал шаг к Бовуару, и тот не отступил. – Как же ты, наверное, одинок.

Он смотрел в глаза Жана Ги, и сердце его обливалось кровью из-за того мальчишки, которого он оставил.

– Я мог бы вас убить, – повторил Бовуар еще тише.

– Да.

Арман Гамаш стоял лицом к лицу с Жаном Ги. Пистолет почти касался его белой рубашки, забрызганной кровью.

Гамаш протянул вперед правую руку, которая больше не дрожала, и ощутил холод металла.

Он обхватил своей рукой руку Жана Ги. Она была холодная, как пистолет. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и наконец Жан Ги отпустил пистолет.

– Оставьте меня, – сказал он безжизненным голосом.

– Идем со мной.

– Уходите.

Гамаш убрал пистолет в кобуру и пошел к двери. Остановился:

– Мне жаль.

Бовуар стоял посреди кабинета, такой усталый, что даже не было сил отвернуться.

Старший инспектор Гамаш покинул кабинет и прошел мимо группы агентов – некоторым из них он читал лекции в академии.

Арман Гамаш всегда придерживался старомодных убеждений. Он верил, что свет победит тьму. Что доброта сильнее жестокости, что великодушие существует даже в самых жутких местах. Он верил, что зло не всесильно. Но, глядя на этих молодых мужчин и женщин, которые могли предвидеть, что его разговор с Бовуаром закончится трагедией, и ничего не предприняли, чтобы предотвратить такой исход, старший инспектор Гамаш спрашивал себя, не ошибался ли он прежде.

Может быть, темнота иногда одерживает победу. Может быть, зло всесильно.

Он прошел по коридору к лифту, нажал кнопку «вниз» и в уединении кабины закрыл лицо руками.

– Вы уверены, что вам не нужен врач?

Андре Пино стоял у дверей ванной комнаты, сложив руки на широкой груди.

– Нет, все будет в порядке.

Гамаш плеснул еще воды себе в лицо, чувствуя, как она жалит рану. Вокруг водостока завихрилась розоватая жидкость, потом исчезла. Он посмотрел в зеркало и увидел свое отражение: рваная рана на скуле, свежий синяк.

Ничего, заживет.

– Вы говорите, поскользнулись на льду? – Месье Пино подал Гамашу чистое полотенце, и старший инспектор приложил его к лицу. – Я тоже так поскальзывался. Главным образом в барах после хорошей выпивки. Другие ребята тоже поскальзывались. По всему городу. Иногда нас арестовывали за это.

Гамаш улыбнулся и поморщился. Снова улыбнулся.

– Лед – штука предательская, – согласился старший инспектор.

– Maudit tabarnac[59], ваша правда, – сказал Пино, направляясь по коридору в кухню. – Пиво?

– Non, merci.

– Кофе?

Предложение было сделано без энтузиазма.

– Пожалуй, стаканчик воды.

Попроси Гамаш разрешения воспользоваться туалетом, Пино и то проявил бы больше воодушевления. Но он налил в стакан воду, достал кубики льда. Один кинул в воду, а остальные завернул в полотенце. И то и другое дал старшему инспектору.

Гамаш поменял лично́е полотенце на полотенце со льдом, прижал его к лицу и сразу же почувствовал себя лучше. У Андре Пино явно имелся опыт в таких делах.

Старик открыл банку пива, подтащил стул и сел рядом с Гамашем за стол с ламинированной столешницей.

– Так что, patron, – сказал он, – вы хотели поговорить об Исидоре и Мари-Ариетт? Или о девочках?

Позвонив в дверь, Гамаш представился и объяснил, что хочет задать несколько вопросов о месье и мадам Уэлле. Его авторитет был несколько подорван тем фактом, что он выглядел так, будто только что подрался в баре.

Однако Андре Пино, похоже, не находил в этом ничего необычного. Гамаш в машине пытался привести себя в порядок, но безуспешно. Если бы время не поджимало, он поехал бы домой переодеться.

Теперь, сидя в кухне с наполовину онемевшим лицом и прихлебывая холодную воду, он снова начинал чувствовать себя компетентным и уверенным.

Месье Пино развалился на стуле, выпятив грудь и живот. Крепкий, энергичный, многое повидавший. Ему, вероятно, перевалило за семьдесят, но он выглядел человеком без возраста, почти бессмертным. Гамаш не представлял, кто или что могло бы его свалить.

Старший инспектор повидал немало квебекцев, подобных Пино. Жилистые мужчины и женщины, рожденные для присмотра за фермой, лесом, животными и самими собой. Сильные, крепкие, самодостаточные. Племя, ныне почти вытесненное изнеженными горожанами.

К счастью, людей вроде Андре Пино это не волновало. А если и волновало, то они поскальзывались на льду так, что с ними падал и горожанин.

– Вы помните пятерняшек? – спросил Гамаш и положил пакет со льдом на стол.

– Забыть их трудно, но я видел-то их всего ничего. Они жили в парке аттракционов – правительство построило его для них в Монреале. Но они приезжали на Рождество и на недельку-другую летом.

– Наверное, здорово, когда у тебя есть свои собственные местные знаменитости.

– Пожалуй. Правда, никто не считал их местными. В городе продавались сувениры от пятерняшек Уэлле, их именами называли мотели и кафе. Столовая «Пятерняшка» и всякое такое. Но местными они быть перестали. Совсем.

– А друзья у них были? Соседские ребята, с которыми они гуляли?

– Гуляли? – усмехнулся Пино. – Девочки не гуляли. Они жили по расписанию. На них посмотришь – настоящие английские принцессы.

– Значит, никаких друзей?

– Только те, которым киношники платили для съемок.

– А девочки знали?

– Что их друзей покупают? Вероятно.

Гамаш вспомнил, что говорила Мирна о Констанс. Что той не хватало общества. Не сестер – они-то всегда рядом, – а хотя бы одного друга, которого не нужно покупать. Даже Мирне Констанс платила за сеансы. Правда, потом Констанс перестала платить, а Мирна ее не бросила.

– И какие они были?

– Нормальные, по-моему. Держались друг за дружку.

– Заносчивые? – спросил Гамаш.

Пино заерзал на стуле:

– Не могу сказать.

– Вам они нравились?